Сейчас, когда он смотрел вниз, на гнездо, ему казалось, что
оно может служить реальным символом всего, через что он прошел (протащив своих
заложников перед судьбой), а еще – знамением будущих лучших времен. Как иначе
объяснить все происходящее с ним? Ведь он по-прежнему чувствовал – весь набор
стовингтонских неприятностей следовало рассматривать с той точки зрения, что
Джек Торранс – сторона пассивная. Среди преподавателей Стовингтона Джек знал
массу людей (только на кафедре английского языка – двоих), которые были очень
не дураки выпить. Зэк Танни имел привычку в субботу утром брать целый бочонок
пива и весь вечер хлестал это пиво на заднем дворе в сугробе, а в воскресенье,
черт его дери, смотрел футбольные матчи или старые фильмы и сводил результаты
на нет. Однако всю неделю Зэк был трезвей трезвого – редким случаем бывал
слабенький коктейль за ленчем.
Они с Элом Шокли были алкоголиками. Они искали друг друга,
как два изгоя, все еще достаточно стремящиеся к общению, чтоб предпочесть
утопиться на пару, а не по одиночке. Только море было не соленым, а винным, вот
и все. Наблюдая, как осы внизу занимаются делами, к которым их подталкивает
инстинкт, пока зима еще не навалилась и не уничтожила всех, кроме впадающей в
спячку королевы, Джек пошел еще дальше. Он – до сих пор алкоголик, и будет им
всегда. Может быть, он стал алкоголиком в тот момент, когда на институтской
вечеринке второкурсников впервые попробовал спиртное. Это не имело никакого
отношения к силе воли, к вопросу, нравственно ли пить, к слабости или силе его
собственного характера. Где-то внутри находилось сломанное реле или
выключатель, который не срабатывал, так что волей-неволей Джека подталкивало
вниз под горку – сперва медленно, потом, когда на него начал давить Стовингтон,
все быстрее. Длинный скользкий спуск, а внизу оказался ничейный велосипед и сын
со сломанной рукой. Джек Торранс – пассивная сторона. С его норовом было то же
самое. Всю жизнь Джек безуспешно пытался сдерживать его. Он помнит, как
соседка, когда ему было семь, отшлепала его за баловство со спичками. Удрав от
нее, он запустил камнем в проезжавшую мимо машину. Это увидел его отец и,
взревев, налетел на маленького Джекки и надрал ему задницу до красноты… а потом
подбил глаз. Но, когда отец, бормоча что-то себе под нос, отправился в дом
поглядеть, что там по телевизору, Джек, наткнувшийся на бездомную собаку,
пинком отшвырнул ее в канаву. Две дюжины драк в начальной школе, в средней – и
того больше, так что два раза Джека отстраняли от занятий и несчетное число раз
оставляли после уроков, несмотря на хорошие оценки. Предохранителем, до
некоторой степени, служил футбол, хотя Джек отлично понимал, что чуть ли не
каждую минуту каждой игры буквально исходит дерьмом и звереет, воспринимая как
личное оскорбление каждый блок и перехват мяча соперником. Играл он хорошо; и в
младших, и в старших классах зарабатывал «Лучшего в спортивной ассоциации»
– но отлично знал, что благодарить за это (или винить в
этом) должен свой скверный характер. Футбол не приносил ему радости. Каждая
игра рождала недобрые чувства.
И все же, не смотря на все это, Джек не чувствовал себя
сволочью. Он не чувствовал себя плохим. Себя он всегда воспринимал как Джека
Торранса, по-настоящему симпатичного парня, которому следует научиться
справляться со своим норовом до того, как в один прекрасный день грянет беда.
Точно также следовало научиться обуздывать свое пьянство. Но он, бесспорно, был
не только физиологическим, но и эмоциональным алкоголиком, и между первым и
вторым существовала взаимосвязь, но в таких глубинах его существа, куда и заглядывать-то
не захочешь. Были ли коренные причины взаимосвязаны или нет, имели они
социологическое, психологическое или физиологическое происхождение, Джека не
волновало. Дело приходилось иметь с результатами: с трепками и взбучками от
папаши; с отстранением от занятий и попытками объяснить, как порвал в драке на
детской площадке школьную одежку; а позже – с похмельем, с медленным
растворением клея, скрепляющего его брак; с одним-единственным велосипедным
колесом, погнутые спицы которого торчали в небо; со сломанной рукой Дэнни. И,
конечно, с Джорджем Хэтфилдом.
Джек чувствовал, что свалял дурака, сунув руку в Великое
Осиное Гнездо Жизни. Образ был омерзительным. Но в качестве камеи реальности
казался полезным. В разгар лета рука Джека сунулась под какие-то сгнившие
планки – и кисть этой руки, да и всю ее теперь, снедал священный, праведный
огонь, разрушающий сознательные мысли, делающий устаревшей концепцию
цивилизованного поведения. Можно ли ожидать от вас, что вы поведете себя, как
мыслящее человеческое существо, если вашу руку пронзают раскаленные докрасна
острые иглы? Можно ли ожидать, что вы будете жить в любви и согласии со своими
родными и близкими, если порядок вещей (порядок, который Джек считал столь
невинным) таков, что из дыры поднимается коричневое разъяренное облако и
стрелой мчится прямо на вас? Можно ли считать вас ответственным за свои
поступки, если вы сломя голову несетесь по покатой крыше в семидесяти футах над
землей, не зная куда, забыв, что направляемые паникой спотыкающиеся ноги могут
привести вас к неуклюжему падению на водосточный желоб и дальше, вниз, где на
бетоне поджидает смерть? Джек думал, что нельзя. Когда по глупости суешь руку в
осиное гнездо, то не заключаешь с дьяволом договор позабыть про свое
цивилизованное «я» с его ловушками – любовью, уважением, честью. Это просто
случается с вами. Пассивно, не говоря ни слова, вы перестаете быть существом,
которым управляет рассудок, и превращаетесь в существо, управляемое нервными
окончаниями; из человека с высшим образованием за пять секунд вы превращаетесь
в воющую обезьяну.
Он подумал про Джорджа Хэтфилда.
Высокий, с лохматыми светлыми волосами, Джордж был почти
оскорбительно красивым юношей. В тесных вареных джинсах и стовингтонской
фуфайке с небрежно закатанными по локоть рукавами, обнажавшими загорелые руки,
парнишка напоминал Джеку молодого Роберта Редфорда, и он сомневался, что
нравиться для Джорджа – проблема. Не большая, чем десятью годами раньше для
того чертенка-футболиста, Джека Торранса. Он мог, не покривив душой, сказать,
что не испытывает к Джорджу ревности и не завидует его красоте; фактически,
Джек почти бессознательно начал рассматривать Джорджа как физическое воплощение
героя своей пьесы, Гэри Бенсона – отличный контраст с мрачным, сгорбленным,
стареющим Денкером, который постепенно так возненавидел Гэри. Но сам Джек
Торранс никогда не испытывал подобных чувств к Джорджу. Будь это так, он бы
понял это. В этом он был совершенно уверен.
На его уроках в Стовингтоне Джордж плавал. К академической
успеваемости футбольной и бейсбольной звезды больших требований не предъявляли,
а тот довольствовался «C» и время от времени «B» по истории или ботанике.
Свирепый соперник на поле, к учебе Джордж был равнодушен – такие в классной
комнате развлекаются. С этим типом людей Джек был знаком больше по собственной
учебе в средней школе и колледже, чем из своего преподавательского опыта,
полученного из вторых рук. Джордж Хэтфилд был притворщиком. Он умел быть в
классе спокойным и нетребовательным, но, если применить верный набор стимулов к
соревнованию (все равно как приложить электроды к вискам чудовища
Франкенштейна, кисло подумал Джек), Джордж мог превратиться в сокрушительную
силу.
