Дэнни опять стоял под дверью номера 217.
В кармане лежал ключ-универсал. Мальчик пристально смотрел
на дверь с некой алчностью, притупившей все прочие чувства, плечи и грудь под
фланелевой рубашкой как бы подергивались и дрожали. Дэнни тихо, немузыкально
гудел себе под нос.
Ему не хотелось возвращаться сюда, особенно после пожарного
шланга. То, что он пришел, пугало его. Пугало и то, что он снова взял ключ,
нарушив запрет отца.
Придти сюда хотелось. Любопытство (кот от любопытства сдох,
мучаясь, загнулся, но, узнавши, в чем подвох, к жизни он вернулся) рыболовным
крючком впилось в мозг, ни на миг не отпуская, наподобие дразнящего русалочьего
пения, которое не унять. А разве мистер Холлоранн не сказал: «Не думаю, что
здесь что-нибудь может причинить тебе вред?»
(Ты обещал.) (Слово дают для того, чтоб нарушать.) Тут Дэнни
подскочил. Мысль, казалось, пришла извне, она жужжала, как насекомое,
потихоньку сбивая с толку.
(Обещания дают, чтобы нарушать, милый мой тремс, чтобы
нарушать, разрушать, разбивать вдребезги, на мелкие кусочки, дробить. В ПЕРВУЮ
ОЧЕРЕДЬ!) Нервное похмыкивание превратилось в негромкое, монотонное пение: «Лу,
беги ко мне скорей, ну, скорей, мой ми-илый».
Разве мистер Холлоранн ошибался? В конце концов, разве не по
этой причине Дэнни хранил молчание и позволил снегу запереть их здесь?
«Просто зажмурься – и все исчезнет!»
То, что Дэнни увидел в Президентском люксе, исчезло. А змея
оказалась просто пожарным шлангом, который свалился на ковер. Да, безобидной
была даже кровь в Президентском люксе – такая старая, пролитая задолго до того,
как Дэнни родился или хотя бы наметился, что о ней раз и навсегда позабыли. Она
напоминала фильм, который мог смотреть только Дэнни. В отеле нет ничего – в
самом деле, ничего – способного причинить ему вред и, если, чтобы доказать себе
это, надо зайти в этот номер, разве он не сделает этого?
Лу, беги ко мне скорей…
(кот от любопытства сдох, мучаясь, загнулся, милый мой
тремс, тремс, милый мой, но, узнавши в чем подвох, к жизни он вернулся. От
хвоста и до усов был котяра жив – здоров. Он узнал, что это) (все равно, как
страшные картинки, они не могут причинить вред, но, о Господи) (бабушка,
бабушка, какие у тебя большие зубки, уж не волк ли это в костюме СИНЕЙ БОРОДЫ,
а может, СИНЯЯ БОРОДА в костюме волка, а я так) (рад, что ты спросил, ведь кот
от любопытства сдох, мучаясь, загнулся, и только НАДЕЖДА на то, что удастся
узнать, в чем подвох, вернула его) в коридор, синий ковер с извивающимися
джунглями глушил шаги. Возле огнетушителя Дэнни остановился, сунул латунный
наконечник назад в раму, а потом с колотящимся сердцем принялся тыкать в него
пальцем, шепча: «Ну, давай, укуси. Ну, укуси, укуси, хрен дешевый. Не можешь,
да? А? Ты просто пожарный шланг, дешевка. Только и можешь, что лежать тут. Ну,
давай, давай!» Он почувствовал, как теряет рассудок от подобной бравады. Но
ничего не произошло. В общем-то, это был всего лишь шланг – полотно да латунь;
можно раздирать его на кусочки, а он и не пикнет, не начнет извиваться и
дергаться, пуская на синий ковер зеленую слизь – это же просто огнетушитель, не
ужасный Джек-Потрошитель и уж, конечно, не змей-душитель… и Дэнни заспешил
дальше, потому что был («Опаздываю, ах, как я опаздываю», – сказал белый
кролик) белым кроликом. Да. Теперь во дворе рядом с детской площадкой сидел
белый кролик – некогда он был зеленым, но сейчас побелел, словно ветреными,
снежными ночами что-то раз за разом до смерти пугало его и он состарился…
Дэнни вытащил из кармана ключ и вставил его в замок.
«Лу, Лу…»
(белый кролик спешил на крокет, на крокет к Черной Королеве,
фламинго
– молотки, ежи – мячики) Он дотронулся до ключа, рассеянно
ощупывая его пальцами. Голова кружилась, во рту пересохло. Он повернул ключ, и
замок с глухим щелчком открылся, как по маслу.
(ГОЛОВУ ЕМУ С ПЛЕЧ! ГОЛОВУ ЕМУ С ПЛЕЧ! ГОЛОВУ ЕМУ С ПЛЕЧ!)
(хотя эта игра – не крокет, у молотков слишком короткие ручки, эта игра)
(БА-БАХ! Прямо в воротца!) (ГОЛОВУ ЕМУ С ПЛЕЕЕЕЕЕЧ…) Дэнни толкнул дверь, и та
открылась. Открылась бесшумно, не скрипнув. Он стоял у самого порога комнаты,
которая была сразу и спальней, и гостиной. Хотя снег досюда пока не добрался
(самые высокие сугробы еще на целый фут не доставали до окон третьего этажа) в
комнате было темно, потому что две недели назад папа закрыл все окна в западном
крыле ставнями.
Он встал в дверном проеме, пошарил по стене справа и нащупал
выключатель. Под потолком зажглись две лампочки в фигурных стеклянных колпаках.
Сделав еще один шаг вглубь комнаты, Дэнни огляделся. Мягкий ворсистый ковер
приятного розового цвета. Успокаивающего. Двуспальная кровать под белым
покрывалом. Конторка (Извольте отвечать: чем ворон похож на конторку?) возле
большого, закрытого ставнями окна. Во время сезона какому-нибудь Заядлому
Бумагомараке.
(здорово до ужаса, жаль, вас нет) открывался прекрасный вид
на горы, можно было написать про него домой, родне.
Мальчик сделал еще шаг от двери. Там ничего не было – вообще
ничего. Просто пустая комната, холодная потому, что сегодня папа топил в
восточном крыле. Письменный стол. Шкаф, раскрытая дверца которого являла ряд
казенных вешалок того типа, что не украдешь. На столике – Библия Гидеоновского
издания. Слева от Дэнни находилась дверь в ванную, закрытая большим, в полный
рост, зеркалом. В зеркале отражался он сам с побелевшим лицом. Дверь была
приоткрыта и…
Дэнни увидел, как его двойник медленно кивает.
Да. Что бы это ни было, оно было там. Внутри. В ванной.
Двойник Дэнни двинулся вперед, словно собираясь покинуть зеркало. Он поднял
руки и прижал их к ладоням Дэнни. Потом, когда дверь ванной распахнулась
настежь, он откачнулся вниз и вбок. Дэнни заглянул внутрь.
Продолговатая, несовременная, похожая на пульмановский вагон
комната. Пол выложен крошечными кафельными шестиугольниками. В дальнем конце –
унитаз с поднятой крышкой. Справа – раковина, а над ней еще одно зеркало, из
тех, за которыми обычно скрывается аптечка. Слева – громадная ванна на львиных
лапах, занавеска душа задернута. Дэнни переступил порог и, как во сне, пошел к
ванне – им словно бы двигало что-то извне, как в одном из тех снов, которые
приносил Тони, а значит, отдернув занавеску, он может увидеть что-нибудь
приятное: что-нибудь, потерянное папой или забытое мамой, такое, что обрадует
их обоих…
И мальчик отдернул занавеску.
Женщина в ванне была мертва уже не первый день. Она вся
покрылась пятнами, полиловела, раздутый газами живот выпирал из холодной,
окаймленной льдинками, воды, как остров плоти. Блестящие, большие, похожие на
мраморные шарики глаза, вперились в Дэнни. Лиловые губы растянула ухмылка,
больше напоминающая гримасу. Груди покачивались на воде. Волосы на лобке плыли.
Руки неподвижно вцепились в насечки на краях фарфоровой ванны, как крабьи
клешни.
