Еще раз скажу — как повезло Воронихину!
Европейцы, которые могли быть
Не менее потрясающую историю рассказывает и дворянин Терпигорев. Главные участники этой истории — дядюшка автора, которого он называет Петр Васильевич Скурлятов. А то, мол, называть настоящим именем не стоит — многие его знают
{15}. У дядюшки в имении большая библиотека в основном из французских книг, отличный повар, готовивший, уж конечно, не «простонародные» кушанья, знаменитый на всю Россию конный завод…
Второй участник событий — крепостной дядюшки — «Степанкин сын, который в поверенках был». Этот парень долго жил в Петербурге, выучился на художника. Наверное, этот человек от петербургского житья несколько утратил чувство реальности. Сидеть бы ему тише воды, ниже травы, а он «вдруг присылает из Петербурга письмо… хочу, говорит, ехать за границу, там учиться, так пришлите мне паспорт и не отпустите ли совсем на волю? …А барин-то, изволите помнить, хотели три года тому назад и сами за границу ехать — им не разрешили, а этот-то сдуру напомнил о себе, да еще говорит, за границу еду… Ну, они и прогневались. Велели написать ему, чтоб он сперва сюда к нам приехал, а потом они его и отпустят…».[141]
Художник же не только сдуру напомнил о себе, но еще и «письма какие-то привез барину из Петербурга, от князей, графов, генералов… Говорит, со всеми он знаком, и все просят барина за него…».
[141]
Решение барина просто: заманить из Петербурга в имение, остричь, сшить ливрейную лакейскую куртку, сделать покорным рабом.
Кстати, решение барина очень поддерживает дворня:
«— Ну, попомни мое слово, если он завтра не отдерет его!
— То есть вот как… утром же!
— Как услыхал колокольчик, стал бы у крыльца на колени, и в ноги…
— Господин какой появился!
Все это они говорили весело, смеясь, с шуточками».
[142]
А что? Не надо считать русских туземцев лучше, чем они есть… вернее — были. Для них самостоятельность, желание сделать карьеру, осознание своей личности сами по себе неприятны и подозрительны.
Туземцы во всем мире (не в одной России) не верят в выдающиеся личности. Для них существуют не личности, а группы людей. Нечего тут выхваляться, выделяться из семьи, сословия и деревни! Что это будет, если каждый сам станет решать — кем ему быть и что делать?
Для туземцев важны не люди, а их общественные роли. Они убеждены: кем человек родился — тем и должен оставаться всю жизнь! Степанкин сын пусть и будет всегда Степанкиным сыном. Если он захотел стать художником — он как бы изменяет «своим», становится или пытается стать выше других. А это они осуждают со всей беспощадностью людей родоплеменного общества.
Поэтому барин, усмиряющий такого «наглеца», в их глазах совершенно прав. «Надо же себя помнить». Художник «себя не помнит» — ходит по барским комнатам, сидит с барыней за одним столом, и нет бы ему упасть барину в ноги, смиренно просить прощения за то, что посмел быть умнее и успешнее помещика.
Ведь причина «прогневления» барина совершенно очевидна, ее прекрасно объясняет Фиона, его крепостная любовница: «Очень это им обидно, что им разрешения не было дано, а ему дадут… Они раз пять об этом вспоминали…»
[143]
Художник бежал, надеялся добраться до Петербурга. Поймали, отвели обратно к барину. Расплата за побег — известная. Второй раз убежать не смог или не захотел.
Так и сидел художник в имении своего законного владельца шесть лет — до Манифеста от 18 февраля 1861 года, об освобождении крестьян. Сидел и рисовал, что прикажет барин… хозяин. Начал пить, и чем дальше, тем больше. Как говорили дворовые: «его накажут, а он еще пуще».
Не очень большой срок, эти шесть лет? Можно было и не сломаться, еще подняться после освобождения? Ну да, можно было — особенно если знать заранее, когда будет освобождение. Знать и ждать своего часа, как ждут заключенные конца срока. А художник ведь этого не знал.
Ну, и можно было еще пустить барину «красного петуха», да попросту прирезать негодяя, зарубить его топором — уж если принять, что погиб, не быть ему живописцем, то идти до конца, прихватить с собой и виноватого в своей погибели.
Но художник не смог ни отомстить, ни сохранить себя. Что поделать, людям отпущена разная внутренняя сила.
Дядюшка прожил весь отпущенный ему на земле срок и умер уже после освобождения крестьян 1861 года. Его имение перешло к матери рассказчика, и получается — несчастного живописца освободили дважды: смертью мерзавца-дядюшки и Манифестом императора Александра II от 18 февраля 1861 года, который делал его свободным человеком.
Но к тому времени живописец совершенно спился, опустился, и начавшаяся было карьера художника — давно, в далеком Петербурге, ему и самому уже казалась каким-то причудливым сном. Герой пытается помочь ему, заговаривает о Петербурге, об учении в Академии… Но уже и сам художник знает, что поздно, человек он конченный, ни на что не годный и погибающий. Он пережил дядюшку на небольшой срок — года на два.
По его собственным словам, «и траву какую можно в порошок растереть, и человека». Так и вышло.
Самое худшее
Получается, что уже в России XVIII–XIX веков был слой людей, которые фактически давно стали европейцами — не по названию, по сути. Но их не признают в этой роли, не выпускают из положения туземцев.
Во-первых, это крепостные предприниматели. И те, кто накопил огромные средства и боится их показать, чтобы барин не отнял денег, а то и не разорил бы из чистого самодурства. Таковы предки многих купеческих семей середины—конца XIX века: Гучковых, Морозовых, Ивановых.
Таковы же и «просто» хорошие ремесленники, специалисты, предприниматели. Грянул 1861 год — и «вдруг» в России как из-под земли появились сотни тысяч и миллионы лавочников, фабрикантов, торговцев, ремесленников очень высокого класса. Не по царскому же велению и чьему-то хотению они возникли из небытия, и не с неба же свалились.
В числе этого множества людей был и один из моих предков, Николай Спесивцев. Происхождение фамилии почти анекдотично: бездетный тверской помещик Спесивцев отпускал на волю без выкупа всех крестьян, которые соглашались взять себе его фамилию.
В Петербурге Спесивцев сделался купцом II гильдии, владельцем шелковой мануфактуры, и владел лавками в Гостином дворе. В июля 2004 года я последний раз стоял на Смоленском кладбище — на Васильевском острове, поминал прапрапрадедушку.
