Власти сравнивали кочевых и оседлых представителей одного и того же этноса в пользу последних – например, хвалили оседлых туркмен Ташаузского округа как «самых мирных и самых культурных». Характерное для советского оседлого человека восприятие кочевников было дано в романе И. Ильфа и Е. Петрова «Золотой теленок», где противопоставлялись два «азиата» – оседлый, «культурный» японец-фотожурналист и казах-кочевник.
Кочевая цивилизация воспринималась как отсутствие какого бы то ни было развития. Председатель СНК Казахстана У.Д. Исаев фактически приравнивал кочевничество к «отсталости». Бурятское население представлялось властям как пребывающее в «инертном состоянии». Положение в туркменских Каракумах «с их кочевым и полукочевым скотоводческим населением» виделось им замершим на «мертвой точке».
Широко бытовало мнение о коренных, неразрешимых противоречиях между оседлой и кочевой цивилизациями. Казахский советский деятель К. Коктабаев отмечал фактически как нонсенс одновременное «существование… двух резко отличных друг от друга типов хозяйств: оседлого земледельческо-ското-водческого и полукочевого скотоводческо-земледельческого». Заведующий земельным отделом Дальневосточного ревкома Бахарев говорил о «борьбе двух культур: скотоводческой и земледельческой». Цивилизационные отличия между оседлыми и кочевниками, по мнению некоторых чиновников, были намного значимее и сильнее этнических особенностей.
Партийные и комсомольские деятели подчеркивали, что кочевники не могут вписаться в процесс интеграции страны ввиду их территориальной «разбросанности», изолированности и «отдаленности… от культурно-политических центров».
Кочевники, как считали власти, обладали отсталым правосознанием, в связи с чем были не способны воспринять новые, социалистические реалии. Так, в Туркмении было выявлено, что введение советского законодательства равносильно «совершению переворота во всем укладе жизни… скотовода». Таким образом, чтобы стать советским человеком, нужно было перестать быть кочевником.
Отрицательное отношение к кочевому образу жизни сопрягалось с тем, что с самого начала своего существования Советское государство проявляло отрицательное отношение к несанкционированной миграции. По мнению властей, неконтролируемая «подвижность» кочевников препятствовала задачам социалистического строительства. Кроме того, в СССР боролись с бродяжничеством (впрочем, так было и при дореволюционном режиме). Кочевая цивилизация при этом могла восприниматься некоторыми представителями властей как некая разновидность бродячего образа жизни. Так, в документах Дальневосточного бюро ЦК РКП(б) и Киргизского обкома ВКП(б) можно встретить такие термины, как «бродяжие туземные племена» и «бродячие народности на севере Сибири». (Такая терминология, очевидно, восходила еще к «Уставу об инородцах» 1822 г.)
Крайне значимыми для властей были экономические аспекты кочевой цивилизации, которая рассматривалась как «малорентабельное», «чрезвычайно примитивное хозяйство». Считалось, что кочевая экономика мешала «нормальному развитию производительных сил» в СССР.
Ошибкой или сознательным допущением властей была оценка экономики «кочевых» регионов на основе данных о товарности земледелия, а не скотоводства. Так, например, «современный строй казахского сельского хозяйства» был признан «нерациональным» почему-то на основании того, что экономические показатели казахских земледельческих хозяйств были хуже, чем у русских и украинских. Разумеется, в этом не было ничего странного, ведь казахи в этом регионе издревле были скотоводами и только недавно начали приобщаться к земледелию. Однако оценку производительности и «рациональности» казахского скотоводства власти не проводили, а ведь именно в нем и состояла кочевая экономика. Кроме того, во главу угла ставилась именно товарность экономики – в первую очередь ее способность снабжать своей продукцией городское население. Самодостаточные хозяйства, обеспечивающие только себя, советскую власть не устраивали.
Кочевое хозяйство рассматривалось как «кризисное», обременительное для государства. В 1922 г. при решении вопроса об объединении двух Бурят-Монгольских автономных областей чиновники Дальревкома утверждали, что так как забайкальские буряты – кочевники, то их автономная область «ляжет тяжелым бременем на плечи… Иркутской бурятской области, где… бурятское население превратилось в хороших землевладельцев». В 1924 г. Л. Кенарский опубликовал данные, что у казахов-кочевников 70 % хозяйств «экономически ослаблены», на основании чего он сделал вывод об «отмирающем кочевом скотоводческом хозяйстве».
На самом деле это было не так. Среди кочевников в Казахстане в основном были «середняки» (по советской классификации). Бедные кочевники, наоборот, оседали, о чем было известно властям (интересно, что это признавал и цитированный выше Л. Кенарский). Таким образом, утверждения о кризисе или упадке кочевой экономики противоречили объективной реальности. В такой ситуации кочевники бы, наоборот, перестали кочевать и стали частью оседлого населения. Но на это у властей нашелся такой ответ – кочевая экономика если еще и держалась, то только из-за нещадной эксплуатации, угнетения «родовыми авторитетами» середняцкого и бедняцкого населения.
Проблематичность интеграции кочевников в Советское государство была вызвана, по мнению властей, их слабой вовлеченностью в экономическую жизнь страны. Так, в период военного коммунизма скотоводы производили обязательный обмен на промышленные товары только незначительной части своей животноводческой продукции. Государство же, очевидно, хотело получить от них максимум.
Кочевники были «невыгодны» властям как потребители товаров и услуг. Например, в Туркмении «скотовод предпочитал из-за дешевизны, скажем “в пять копеек” ездить хоть на 100 верст». Кроме того, он имел «малую потребность в товарах первой необходимости, так как… в один приезд, где имеется кооператив, [он] закупит столько, сколько ему хватит на год». Таким образом, «оседлой» экономике был враждебен аскетизм жизни кочевников и их мобильность в поиске товаров по более низким ценам.
Власти нашли в кочевой цивилизации «отрицательные» демографические аспекты – по их мнению, кочевой уклад жизни являлся препятствием для увеличения плотности населения, особенно на территориях, пригодных для земледелия. Имелось в виду, что для «прокорма» одного кочевника территории нужно намного больше, чем для одного земледельца. Но истинная причина была такой: горстка кочевников занимает огромные территории, которые могли бы быть отданы под земледелие, производство хлеба и хлопка, в которых, как считали власти, остро нуждалось Советское государство.
Общий вывод, который делала «партия власти», можно сформулировать так: необходима ликвидация кочевой цивилизации в СССР через ускоренный перевод на оседлость – полную или, как минимум, частичную. Так, в Казахстане на официальном уровне приговор кочевому хозяйству был вынесен на VI республиканской партийной конференции (1928 г.).
Тревожные для кочевой цивилизации тенденции в конце 1920-х гг. проявились и в том, что некоторые ученые стали менять свое мнение о ней. Так, взгляды экономиста А.П. Потоцкого, ранее говорившего о приемлемости кочевой экономики, буквально за один год заметно радикализовались (в 1927–1928 гг.). Он стал считать, что «кочевой быт нацело ломается вместе с изменениями в хозяйственной структуре». Критикуя С.П. Швецова, А.П. Потоцкий утверждал, что необходимо «сократить необходимость кочеваний и радиус их», и призывал игнорировать призывы «о сохранении кочевого быта и угрозы Содомом и Гоморрой в случае его уничтожения».
