При строительстве домов были допущены ошибки. Наркомат земледелия Киргизии разработал совершенно негодный проект дома – «коробочку… где нет солнца, нет света и постоянно господствует сырость… Какой-то извращенный тип украинского дома, окна в один квадратный аршин, строено без всякого технического надзора и как будто бы в принципе окна делались на северную сторону». Эксперты ВЦИК отмечали, что «народу, который привык жить в юртах, т. е. на свежем воздухе, не могли понравиться “дворцы” оседания». Некоторые дома были построены на болотах – «население, которое строило эти дома, не знало, что в болотах жить нельзя». Причем такой же подход к строительству домов для оседающих кочевников бытовал и раньше – так, в Калмыкии в 1928 г. было выявлено, что в местах оседания «постройки похожи на гробы». Партийное руководство региона возмущалось, что руководитель этой стройки председатель улускома Босхомдинов – «культурный человек, находился в городах и уездах, не имеет представления, как надо правильно строить мазанку».
При выборе «точек оседания» ярко проявилось самоуправство местных специалистов. В Балхашском районе (Казахстан) «приехал техник, ни с кем не посоветовался, и даже вопреки желанию колхозников выбрал для них место для поселка, совершенно каменистое и… непригодное для устройства культурного житья». В Актюбинском районе «точка оседания» была выбрана одним только буровым мастером без согласования с колхозниками и другими специалистами. В других местах наблюдалось обратное явление – кочевники были вынуждены сами подбирать «точки оседания» и возводить на них постройки, так как местные специалисты самоустранились от этой работы.
Апофеозом гигантомании и спешки стал план по оседанию кочевников Казахстана на 1932 г. (был принят 25 декабря 1931 г. постановлением крайкома ВКП(б) и СНК). Согласно ему, все кочевое население должно было осесть в поселениях европейского типа по 500 дворов в каждом.
Как и предполагалось, обоседление кочевников шло рука об руку с коллективизацией. 30 июня 1931 г. Казахский крайком ВКП(б) принял решение создавать повсеместно, кроме «самых отсталых» районов, постоянные сельскохозяйственные и животноводческие артели, которые были выбраны основной формой «колхозного движения» в ауле. Таким образом, вместо создания простейших производственных объединений (ТОЗов) перевод на оседлость проводился на основе сплошной коллективизации. Тем не менее стоит отметить, что и ТОЗы в «кочевых» районах были слабыми (в ряде мест отсутствовал устав, учет трудодней). Иногда они представляли собой простую супрягу. В целом очевидно, что кочевники вовсе не нуждались в какой-то либо коллективизации.
Так как было запланировано, что основным видом хозяйственной деятельности «осевшего» аула станут земледелие и стойловое скотоводство, то коллективизация проводилась в летнее время, когда кочевники находились на летних пастбищах. Власти их как бы «ловили» там и «привязывали» к месту.
В процессе коллективизации опять-таки проявилась гигантомания. Так, в Казахстане создавали колхозы радиусом до 100 и больше километров. Такие «оседлые» хозяйства были неуправляемыми, они не могли освоить и контролировать такую громадную площадь из одного «оседлого» центра. Кочевники могли осваивать и большие пространства, но делали это, последовательно передвигаясь с места на место в ходе всего календарного года, к тому же они были сами себе хозяевами и не зависели от управления из какого-либо «центра».
Таким образом, процесс перевода кочевников на оседлость с попутной коллективизацией характеризовался и неправильным планированием, и неправильной реализацией, что признавали сами власти. Наиболее концептуальные ошибки в подготовке оседания состояли, во-первых, в незнании и непонимании властями специфики кочевых регионов. Даже советские историки – например, Н.И. Платунов – признавали, что «коллективизация единоличных животноводческих хозяйств оказалась делом более сложным, по сравнению с коллективизацией оседлых земледельческих хозяйств». К этим же ошибкам относился плохой учет кочевых и уже осевших хозяйств, а также местных ресурсов.
Во-вторых, планы перевода на оседлость были явно нереальными и непосильными (именно так охарактеризовал их Т.Р. Рыскулов в своей докладной записке И.В. Сталину в марте 1933 г.). Эти планы власти еще и пытались перевыполнить, усиливая темпы и сокращая сроки завершения оседания. В Киргизии в 1931 г. было охвачено работой по оседанию 10 тыс. хозяйств вместо 8 тыс. по плану. В 1932 г. Москва утвердила и ассигновала деньги на оседание 10 тыс. хозяйств, однако Киргизский обком ВКП(б) предложил выделить из бюджета республики 5 млн руб. на оседание еще 20 тыс. хозяйств. В целом в «кочевых» регионах «оседание в промышленности и на транспорте», а также в совхозах было реализовано «в размерах, далеко превышающих потребности».
Историки прямо говорят о том, что власть принимала абсурдные решения и в целом сельскохозяйственную политику в СССР «определяли люди, не слишком образованные, имевшие весьма ограниченные познания в области сельского хозяйства».
В-третьих, государство, реализуя программу форсирования, все взяло на себя, не учитывая мнения народа и без участия народа. Так, в Калмыкии план оседания был ориентирован на почти стопроцентное финансирование из государственного бюджета. Поэтому калмыцкие власти создали у оседающих кочевников «чисто иждивенческие настроения». Недостаточное вовлечение представителей населения стало одной из причин плохого выбора «точек оседания». Разъяснительная работа среди кочевников была слабой, что способствовало в том числе непониманию ими необходимости проведения землеустроительных мероприятий. У некоторых сложилось представление, что Казахстан – «широкие пространства, громадная территория, зачем ее организовывать». С другой стороны, возможно, властям и не удалось бы вовлечь кочевников в эту деятельность, так как, мягко говоря, далеко не все они желали переходить на оседлость.
Обоседление кочевников на практике строилось фактически на основе принуждения. В 1930 г. в некоторых районах Казахстана, без всякой подготовки и разъяснительной работы, приказом было запрещено кочевать. В Киргизии кочевое население сгоняли из горных долин (50 и даже 100 км длиной) и собирали в одном небольшом месте. В самой радикальной форме перевод на оседлость напоминал грабеж, когда у кочевников просто конфисковали весь скот, а без скота кочевание становилось бессмысленным и невозможным.
Перевод на оседлость производился также путем переселения кочевников. В Казахстане оно шло из южных и центральных районов в северо-западные. В Горном Алтае была поставлена задача во что бы то ни стало переселить алтайцев в русские села, чтобы «приблизить» их к школам, клубам, избам-читальням. В Эликманарском и Усть-Канском аймаках было произведено принудительное переселение, сселение колхозов.
Советские историки – например, М.О. Могордоев – объясняли такие меры тем, что «разбросанность» кочевников затрудняла строительство, усложняла организацию труда. Прогон и выгон индивидуального скота приводил к потраве и вытаптыванию колхозных угодий. Тем не менее принудительное переселение людей было вопиющим нарушением их прав.
В-четвертых, местные власти не умели воспользоваться знаниями специалистов. (Отрыв от научной и экспертной оценки начался еще с шельмования «партии ученых» и отрицания научного подхода к решению судьбы кочевой цивилизации.) Комиссия ВЦИК отмечала, что «положение с кадрами специалистов во всех районах оседания чрезвычайно тяжелое» – и количество их было совершенно недостаточным, и квалификация значительной их части была «очень низкой». Кроме того, отношение местных властей к специалистам, «их оклады и в особенности хлебоснабжение – хуже быть не может». Зарплата им не выдавалась по 2–4 месяца, не были созданы материально-бытовые условия. Происходили и вовсе вопиющие случаи. Так, 12 июля 1933 г. в Аулие-Атинском районе Южно-Казахстанской области бандитами были убиты две специалистки. Случилось это потому, что местные власти их отправили в путь на повозке, а в машину не посадили, так как «посторонних возить не разрешается». У властей имелись сведения также о самоубийствах специалистов.
