В Можайском районе Московской области было проведено собрание цыган (приняли участие 75 человек). На собрании выяснилось, что цыгане (особенно молодежь и женщины) не возражают против создания колхоза, «но боятся, что их пошлют в тайгу». Часть цыган соглашалась ехать в цыганский колхоз в Куйбышевскую область. Однако другие хотели организовать колхоз только в Можайском районе. Интересно, но в Челябинскую область цыгане категорически отказывались ехать, так как их туда уже отправляли на работу, однако «условий… не обеспечили». Как выяснилось, это и являлось «причиной боязни тайги».
Причиной положительной реакции цыган на вступление в колхозы были в основном прагматические мотивы. Для многих из них это давало шанс уйти от нищеты. Практика показала, что наибольшую активность при вступлении в колхоз проявляла безлошадная беднота, не имевшая никаких трудовых навыков, а «лошадные» и мастеровые старались устроиться в транспортные или промысловые артели или создать собственные.
Власти осознавали, что когда цыгане «пачками подавали заявления о принятии их в колхоз» – это было в первую очередь обусловлено уже упомянутыми трудностями кочевания, возникшими после начала коллективизации. Еще один факт, свидетельствующий о том, что мотивы цыган носили вынужденный характер: если русские крестьяне подавали заявки на участие в программе переселения с таким расчетом, чтобы весной начать сев на новой территории, то пик цыганской активности приходился на осень, ведь накануне зимы угроза существованию табора сгущалась.
Конечно, перевод на оседлость и создание колхозов встретили и сопротивление – в основном со стороны главы таборов, которые опасались потерять в новых условиях свое руководящее положение и экономические привилегии. (Здесь видно сходство с позицией «родовых авторитетов» у других кочевых народов СССР.)
В рамках самих колхозов цыгане часто не принимали новые условия жизни. Поровну распределяя собранный урожай, они в то же время негативно относились к обобществлению скота, за которым ухаживали индивидуально. Поэтому нередки были случаи «приватизации» коров и лошадей, отказы отдать в колхоз лошадь, которые сопровождались угрозами уйти из колхоза. Кроме того, слабое экономическое положение колхозов и низкий уровень хозяйственного руководства порождали у части цыган желание вернуться к кочевой жизни.
Можно говорить и о фиктивности оседания части цыганского населения. Некоторые цыгане вступали в колхозы только с целью получить денежное пособие, причитавшееся оседающим. После получения денег они исчезали. Кроме того, колхозы служили как перевалочные базы, опорные пункты для продолжавших кочевать цыган. Наиболее многочисленные таборы кочующих наблюдались именно в непосредственной близости от цыганских колхозов. Если до революции цыгане проводили зиму в деревнях, снимая жилье, то, так как в СССР была введена прописка, не каждый колхозник теперь решался приютить у себя табор на долгий срок. Поэтому фиктивное оседание в колхозах на зиму было фактически единственным выходом для кочевавших цыган.
Введение института прописки и «режимных» зон (пограничных и других) ярко выявило недоверие властей к цыганскому населению. Оседлых цыган в «режимных» городах, как общее правило, не прописывали и просили покинуть пределы города. В 1936 г. НКВД Белоруссии сначала согласился на создание только одного цыганского колхоза и «только для цыган, проживающих в Белоруссии», с условием, что не будет «ввоза цыган из других республик и областей». Однако в июне 1937 г. было запрещено создание и этого единственного цыганского колхоза, «ввиду близости границы» и того, что «большинство кочующих цыган – неизвестные люди». (Белоруссия рассматривалась властями как «остро-режимная зона».) Очевидно, власти опасались возможного ухода цыган за границу, вовлечения их в контрабанду и других проявлений «нелояльности».
Кроме того, цыганские колхозы в большинстве случаев воспринимались местным населением и руководителями районов как «нежелательный элемент». Здесь сказывались как предрассудки, так и осознание того, что цыгане – «неудобный» и непредсказуемый контингент, которым трудно управлять. К тому же из-за создания цыганских колхозов соседние колхозы порой несли реальные территориальные потери.
Еще одной акцией недоверия властей к цыганам стало отселение цыган от Москвы и других «режимных» городов. На заседании плановой комиссии Наркомата земледелия в июле 1933 г. было объявлено, что «все цыгане, проживающие около гор. Москвы, переброшены в другие области для включения на работы». Одновременно Московский областной земельный отдел подвергли критике за то, что «затянул выполнение распоряжения НКЗема… способствовал созданию беспризорности цыганских семей и их проживанию как около г. Москвы, так и в самом г. Москве». Было выдвинуто требование в 1934–1935 гг. устроить оседающих цыган в пределах Московской области. Кроме того, было распространено мнение, что цыган надо выселить и из пределов области. Интересно, что в 1934 г. в Московской области, по данным властей, цыган не было обнаружено ни в колхозах, ни в виде единоличных хозяйств.
В таких условиях выходом могло стать создание цыганского национального района. Такую инициативу поддерживал в том числе Наркомат земледелия. Основанием для нее власти считали «ограниченность земельной территории и отсутствие жилищного фонда», что не давало «возможности укрупнить существующие цыганские колхозы» (так, в Западной области до 200 заявлений от кочевников о принятии их в колхоз остались без удовлетворения).
В 1936 г. было принято решение о создании цыганского национального района в Куйбышевской области. С этой целью на ее территории были объединены два сельскохозяйственных района – Куйбышевский (на территории которого существовал цыганский колхоз «Нэви бахт») и Теренгульский. Тем не менее в итоге район так создан и не был.
В целом к 1 августа 1933 г. осело всего 0,52 % цыган. В 1936–1937 гг. в СССР было 45 цыганских колхозов, в которых проживали 1425 семей, что, по данным Н.И. Платунова, составляло 15,7 % от выявленных в стране 9047 цыганских семей. Хотя к 1938 г. число колхозов даже ненамного выросло (до 52), Н. Деметер, Н. Бессонов и В. Кутенков оценивали число цыган-колхозников еще ниже, чем Н.И. Платунов – всего 2–5 % от общего числа цыган даже в период наивысшего успеха колхозного строительства.
Власти отмечали, что оставшиеся кочевать цыгане оставались вне поля деятельности советской власти: «Никаких признаков культмассовой и просветительской работы среди кочующих цыган нет, вместо читки газет, книг, театра, кино и т. д., цыгане привлекаются азартными играми. Дети цыган школу не посещают».
Цыганские колхозы оказались весьма неустойчивыми и демонстрировали неэффективность работы – в том числе потому, что у цыган отсутствовали навыки аграрной, управленческой, финансовой деятельности. В дальнейшем цыганские колхозы либо распались, либо были уничтожены в период нацистской оккупации и никогда более не возрождались. Очевидно, что сама колхозная система полностью противоречила цыганской ментальности.
Таким образом, отличие цыган от других кочевых народов состояло в том, что у них не было «своей» территории, они кочевали на этнической территории других, в основном оседлых народов. Цыгане занимались ремеслами, оседали на зиму в русских, украинских и других иноэтничных деревнях, ходили на заработки в города. Они как бы жили «при» этих оседлых народах, не в изоляции, а, наоборот, в определенном симбиозе с ними. Хотя некоторые цыгане, как и другие кочевники, занимались скотоводством, оно имело ограниченный характер (разведение лошадей).
