Подытоживая вышесказанное, следует сделать вывод, что кочевые общества в СССР в 1920-х гг. сохраняли свою традиционную политическую структуру. «Родовые авторитеты» приспосабливались к новым политическим реалиям, либо получая контроль над низовыми органами советской власти, либо попросту игнорируя их. Кочевья фактически были «государством в государстве», огражденным от прямого воздействия советской власти. Несмотря на то что кочевая экономика переживала трудности, не произошло массового перехода кочевников на оседлость.
Конечно, кочевое общество 1920-х гг. нельзя идеализировать. В нем присутствовали политическое и имущественное расслоение, эксплуатация, межродовая и межэтническая вражда, коррупция среди «родовых авторитетов». Однако в целом кочевая цивилизация оставалась внутренне устойчивой – и политически, и экономически – и пыталась приспособиться к новым реалиям. В этом проявилась традиционная, присущая кочевникам гибкость.
Само по себе уклонение кочевников от участия в жизни государства не являлось главной проблемой для властей СССР, ведь, даже если кочевников было 3 млн человек, это составляло всего лишь 2 % от численности населения страны. Однако кочевники занимали огромные и стратегически значимые территории, что и было главной проблемой для власти. Контроль «оседлого» государства за кочевыми народами вообще затруднителен, а в России после событий революции и Гражданской войны стал еще менее достижимым. Если во многих частях страны советская власть была установлена с трудом, то на «кочевых» территориях она не была установлена вовсе, что позволяет говорить о совершенно особой ситуации, сложившейся в этих регионах.
Взаимоотношения Советского государства и кочевых обществ были еще более острыми, чем отношения обычного «оседлого государства» и кочевников. Так, власти Российской империи могли найти и находили общий язык с родовыми властителями кочевых обществ (хотя в конце XIX – начале XX в. ситуация осложнилась из-за переселенческой политики). Однако для советской власти родовые властители априори были «классовым врагом», причем врагом особо опасным из-за того влияния, которое они имели на массу кочевого населения. В таких условиях, усугубленных уверенностью советского руководства в наличии постоянной «внешней опасности» для страны, «кочевая цивилизация» была обречена на жесткий конфликт с государством, что и показали события 1930-х гг.
Советская власть и трансграничное кочевье: непримиримые противоречия
«Кочевые» регионы занимали в Советском Союзе важное стратегическое положение. С одной стороны, близость национальных регионов к границе была полезной для СССР. Так, например, Бурятия играла особую роль в отношениях с азиатскими странами – особенно с Монголией, которая, как осознавали власти, по «культурно-национальным признакам, и языку, и формам хозяйства близка бурятской народности». Для расширения соприкосновения границ Бурятии и Монголии в 1924 г. даже предлагалось присоединить к бурятскому эксклаву – Агинскому аймаку – часть Дальневосточной губернии с железнодорожной станцией Оловянная. (Это предложение было отвергнуто.)
Тюркское и другое мусульманское население западной части Китая (провинция Синьцзян) «тяготело» к жителям сопредельных республик СССР. В 1924–1925 гг. в китайском Илийском округе, как выяснили советские дипломаты, «сам факт существования по соседству родственных по духу, языку, обычаям и религии национальных советских республик достаточно революционирует местное население, стонущее под игом и эксплуатацией». Секретарь советского консульства в Кульдже Д.К. Ступников в 1926 г. выяснил, что местные калмыки интересуются «об участи переходящих из Зап[адного] Китая в СССР, дают ли им землю, не отбирают ли скот, разрешают ли развивать хозяйство». В сентябре того же года НКИД сделал вывод, что в китайской Кашгарии «мусульманское население… во главе с авторитетными духовными лицами, ища… сближения [с Советским Союзом], относится к нам в высшей степени дружески и лояльно». Влиял здесь не только факт создания национально-территориальной государственности «мусульманских» народов в рамках СССР, но и давление со стороны Китая на некитайское население его западной провинции.
Однако, с другой стороны, примыкание «кочевых» регионов к сопредельным странам было проблемой для Советского государства. Кочевники традиционно не признавали государственных границ – особенно если они были проведены поперек территорий, где эти народы жили и кочевали веками. Особую тревогу могла вызывать опасность полной или частичной откочевки какого-либо народа за границу, которая была вполне реальной, если вспомнить прецеденты массовых откочевок из России в дореволюционное время.
В период Гражданской войны поднялась волна откочевок казахов и бурят в Китай и Монголию, где они спасались и от белых, и от красных. В 1922–1923 гг. в эмиграции находились от 15 тыс. до 20 тыс. бурят. В СССР полагали, что часть ушедших следовало считать прочно осевшей за границей, так как зарубежные власти стремились оставить бурят у себя, «как более культурных». В Монголии оказалась и «значительнейшая часть тунгусов» (эвенков), ушедшая туда из Забайкалья в период Гражданской войны.
Даже в далеких от границы регионах трансграничное кочевье представляло потенциальную проблему. Так, в период голода 1923 г. Монгольское правительство предлагало российским калмыкам переселиться в Монголию. Если бы это случилось, мог повториться прецедент массовой откочевки калмыков 1771 г., что ударило бы по престижу советской власти.
Продолжались откочевки и после Гражданской войны. В 1921–1924 гг. в Афганистан эмигрировали не менее 30 тыс. хозяйств – в том числе туркмены и казахи. В 1924 г. в Монголию только из Агинского аймака ушли 343 бурятских хозяйства, уведя с собой 26 569 голов скота. Казахи и киргизы мигрировали в Китай, особенно в период хлебозаготовительного кризиса 1927–1928 гг. Тогда же из Гасан-Кулийского и Атрекского районов Туркмении в Персию ушла значительная часть населения, уведя с собой 75 % всего имевшегося там скота.
Особенно тревожным для властей было то, что за границу массово мигрировали представители наиболее обеспеченных слоев населения, имевшие большое количество скота и другого имущества. Уводили они с собой и опору советской власти – бедняков: по мнению властей, «чтобы бесконтрольно эксплуатировать их труд… за границей».
Причины откочевок были и политическими, и экономическими. Во-первых, это недовольство советской политикой – особенно репрессиями по отношению к зажиточным слоям общества. Во-вторых, стремление избежать налогообложения, исполнения натуральных повинностей и службы в армии. Так, в Монголии перекочевавшие из СССР буряты не платили в течение трех лет никаких налогов, а воинской повинности в Монголии вовсе не было.
Миграция за пределы Советского Союза происходила и в рамках традиционного скотоводческого кочевания. Так, в Туркмении часть населения уходила на зимовку в Персию в долину реки Горган, так как зимой в Туркмении отсутствовал корм для скота. Однако иногда таким скотоводческим кочеванием прикрывалась эмиграция.
Способствовало откочевкам то, что границы страны были проницаемыми. В Средней Азии басмачи многократно переходили границу в обоих направлениях. На Алтае в сентябре 1922 г. преследумая властями банда Алагызова ушла через границу в Монголию (всего 50 человек, вместе с семьями). Туда же перешли банды Тобокова и Булычева. Через советскую границу на Дальнем Востоке проникали бандиты (в том числе хунхузы) и белоэмигранты. Причину проницаемости границ власти видели в том числе в обширности территории страны и слабости пограничной охраны. Так, по состоянию на 1926 г. охрана советско-афганской границы отсутствовала как минимум на протяжении около 250 км – от реки Мургаб до колодца Ширам-Куль. С советской стороны этого участка границы (в Туркмении) свободно пасся афганский скот, «охраняемый басмаческими курбашами».
