Как отмечал участник Белого движения на Юге России офицер Д.Б. Бологовской в неопубликованных воспоминаниях «Конец деникинщины», написанных в эмиграции в 1925 г., «определенно чувствовалось отсутствие вождей, ибо Деникин был главнокомандующий, но не вождь, Корнилов, Марков и Дроздовский умерли, а новых вождей не появлялось; то есть были, конечно, но вожди, если можно так выразиться, не стратегического, а тактического масштаба, как, напр[имер], Туркул, Манштейн и Скоблин. Неизменно доблестные и удачные в боях, они в то время еще, так сказать, не “вышли в люди” и не могли иметь особого влияния на стратегический исход кампании. Совсем было почувствовал себя Мюратом Мамонтов, но не вышло: пришлось спешно эвакуироваться восвояси перед красными казаками Буденного. Усиленно, надрываясь изо всех сил, лез в Мюраты и Шкуро…»
[351]
Характерно свидетельство другого участника событий, генерал-майора В.А. Замбржицкого, согласно которому Шкуро трезво оценивал свои способности, полагаясь в оперативных вопросах на начальника штаба. Шкуро «никогда и не скрывал, что сам себя он расценивает не высоко. Мне лично приходилось слышать, когда начальник штаба тянул его с оперативным докладом к карте, Шкуро упирался, отбояриваясь словами: “Хера ли мне в Вашей карте. Это дело Ваше, господ моментов, смотреть в карту и заниматься писаниной, на то вы и офицеры Генерального штаба. Что нужно, то строчите, я подмахну, потому, я в этом деле ни хера (он говорил круче) не понимаю. Мое дело какое? Шашки выдергай и марш-марш в атаку. Вот это я умею, а карты?” Он не договаривал, но было ясно, что он питает и к картам и к науке одновременно и уважение, и отвращение, и небрежение…»
[352]
В октябре 1918 г. Деникиным в целях ликвидации различий между гвардейскими и армейскими офицерами был упразднен чин подполковника, что привело к массовому появлению полковников (чин подполковника был восстановлен уже приказом главнокомандующего ВСЮР № 1950 от 20 августа (2 сентября) 1919 г., а переименование в полковники отменено)
[353]. В сентябре 1919 г. последовало аналогичное упразднение чина прапорщика, в результате чего все прапорщики оказались переименованы в подпоручики. Однако определяющее значение в военной иерархии белых имели не чины, а должности.
В обстановке конфронтации с казачьими лидерами и ощутимого немецкого присутствия поблизости Добровольческая армия ушла во 2-й Кубанский поход. Армия пополнялась благодаря сети центров и вербовочных бюро, расположенных в разных городах Юга России, в том числе на территории, которую белые не контролировали. Армейское руководство и лично генерал М.В. Алексеев разрабатывали планы переноса боевых действий за Волгу для восстановления Восточного фронта против большевиков и немцев, однако эти планы так и остались на бумаге. В результате похода Кубань была освобождена от красных.
С самого начала Гражданской войны в руководстве Белого движения на Юге России сложилась своеобразная иерархия. Определяющее значение для расстановки кадров и карьерного роста офицеров имел стаж их службы в Добровольческой армии, и прежде всего факт участия или неучастия в 1-м Кубанском походе. Генерал А.К. Келчевский отмечал, что командный состав оказался разделен на «князей», «княжат» и «прочих» (в неопубликованных воспоминаниях Келчевского третья категория обозначена резче – «прочая сволочь»
[354]). Под «князьями» понимались быховские узники – ближайшее окружение генерала Л.Г. Корнилова, под «княжатами» – участники 1-го Кубанского похода (первопоходники), «прочими» же были остальные офицеры
[355]. Подобные суждения о неформальной иерархии и кастовости командного состава Добровольческой армии, а затем и ВСЮР рождались не на пустом месте. Подтверждение находим в еще одном документе, автор которого, один из вождей Белого движения на Юге России полковник М.Г. Дроздовский, сетовал на засилье первопоходников в армейском руководстве, тогда как «почти всех позже пришедших считали чем-то вроде париев. Их не назначали на ответственные должности, а или предлагали идти в строй рядовыми бойцами, или держали в резерве армии»
[356].
Келчевский вспоминал: «Прием, сделанный мне – лицу, занимавшему один из высших постов в армии в период Европейской войны, мне, прибывшему в центр борьбы с большевиками и с открытой душою стремившемуся
[357] принять в этой борьбе посильное участие, огорчил меня до крайности. Огорчил, конечно, не в смысле уязвления самолюбия, нет, я был далек от того, чтобы ожидать какой-либо особой встречи, почета и знаков уважения. Но я вправе был ожидать теплоты и хотя бы участливого отношения к себе. Я думал, что если меня, бывшего командующего армией, имевшего за собою некоторый след от своей боевой и научной работы, встретили так неприветливо, или, выражаясь кадетским языком, – “мордою об стол”, то каковой же встречи могут ожидать те неизвестные труженики военного дела, которые, нося малый чин, но воодушевленные горячим желанием бороться за поруганную честь Родины, появлялись на екатеринодарском горизонте.
“Да, – говорили мне друзья, – здесь теплоты и радушия не жди. Здесь, а особенно в твоих чинах, будут смотреть на тебя как на врага или, вернее, как на человека, прибывшего чужими руками загребать жар”.
Я сперва не мог понять и найти причины столь недружелюбного отношения ко вновь прибывающим. Я с ужасом думал, неужели же и здесь, в этом святом и грозном деле, проявляет себя наша пагубная славянская черта – нелюбовь к единению. И я не ошибся… Горделиво относясь к пережитым нравственным и физическим мукам в Быхове и в Ледяном походе, сознавая свое нравственное первородство, они (вожди белых. – А. Г.) подозрительно и с недоверием относились ко всем остальным.
Указанные причины были главным основанием установившейся потом системы приема в Добровольческую армию вновь прибывающих из разных мест России офицеров. Все они должны были пройти через чистилище так называемого суда чести. На суде каждый должен был доказать, что он не верблюд и не заяц, а что такой же человек, как и все прочие, и что не только нужда, но и искреннее желание бороться против изуверов-большевиков заставляло их ценою подчас огромных испытаний пробираться в Добровольческую армию.
Я помню, с какою мучительной тоскою оскорбленного самолюбия, а подчас с каким раздражением говорили мне и другим знакомым генералы, штаб- и обер-офицеры о том издевательстве над личностью, которое они испытывали в этом, так называемом, чистилище… Наряду с указанной системой встречи вновь прибывающих бросалось в глаза и другое зло. Все хорошо знали, что большинство из прибывающих офицеров были в буквальном смысле слова нищие, потратившие, нередко, последние гроши, чтобы добраться до места, а между тем заботливость об их первоначальном устройстве отсутствовала»
[358].
