В середине октября Иван Петрович докладывал государю, что положение королевской армии – невыгодное: фуражиры отправляются во все стороны, и их «очень удобно бить». Псковский гарнизон принял в этом самое активное участие. А у Порхова появился отряд служилых татар, принявшийся нападать на шайки заготовителей. По признанию самих поляков, однажды на исходе октября они за неделю потеряли несколько сотен фуражиров.
Наконец, король и сам покидает войска, оставив командующим коронного гетмана Замойского. Баторию ничего не остается, как согласиться на мирные переговоры с Иваном Грозным. Положение армии – критическое. Расходы на ее содержание превысили все мыслимые и немыслимые суммы. Ни о каких новых завоеваниях и речи быть не может.
Пока идут переговоры, осадная армия остается под Псковом, пытаясь выморить его голодом. Но ее собственное состояние не лучше, чем у защитников города. В условиях русской зимы осаждающие несут новые потери от холода, недоедания и недостатка фуража. Уже с ноября в лагере поляков воцарился страшный голод и конский падеж. Катастрофически не хватает дров. Солдаты потихоньку растаскивают ими же возведенные бревенчатые сооружения. Еще раньше начинаются стычки между отдельными отрядами неприятеля за угнанный у русских скот и отобранный конский корм. Так, под 22 сентября Пиотровский извещает: «Стадницкий поссорился с паном Станиславом Радзивилом. Люди Стадницкого гнали с фуражировки скот; откуда ни возьмись радзивиловы казаки и отбивают добычу. Тогда Стадницкий ночью напал на казаков, забрал и хлопов и скот и пригнал в лагерь на решение гетмана. Пан Радзивил жаловался гетману»
[342]. Время от времени русские угоняют у поляков коней, а иногда… угонщиками становились венгры и литовцы. Среди осаждающих обычным явлением становится воровство, то и дело случаются вспышки открытых грабежей.
Войска начинают роптать против самовластного Замойского. Гетман пытается восстановить дисциплину драконовскими мерами. Он держит в кандалах королевского придворного, публично позорит тех, кто предается разврату, и даже вешает одного из офицеров. Иначе говоря, стремится остановить моральное разложение армии, закручивая дисциплинарные гайки. Однако повысить ее боеспособность Замойскому не удается, в лучшем случае – удержать от распада.
Секретарь походной канцелярии ксендз Пиотровский оставил в записках о боевых действиях Батория горестное восклицание: «Боже, как жаль тех трудов и денег, которые мы потратили под Псковом!» Наемные отряды разбегаются от Батория, не получив причитающейся платы. Уходят по домам волонтеры, надеявшиеся на славу и богатую добычу. В декабре 1581 г., по его словам, армия приходит в жалкое состояние: «Мы заживо погребаем себя в этом лагере; быть ли нам в чистилище? Положение наше весьма бедственное; поистине мы достойны рая. Морозы ужасные, неслыханные, голод, недостаток в деньгах, лошади падают, прислуга болеет и умирает; на 100 лошадей в роте 60 больных; но этого разглашать не следует… Венгерцы массами перебегают в город»
[343].
К зиме Замойский должен был понять, что у него нет шансов войти в город. И, как военачальник, он это, вероятно, понимал. Строил планы наступательных действий в обход Пскова, с проникновением вглубь территории Московского государства. Мечтал о разгроме русских полевых соединений, которые на протяжении последних лет Ливонской войны утратили прежнюю стойкость и дисциплину… Но с места он все-таки не сдвигался и упрямо держал ядро боевых сил неподалеку от псковских стен. Почему? Неужто для польских дипломатов неудачливая армия, бесполезно застрявшая на Псковщине, являлась столь уж сильным козырем в переговорах с русскими посольскими людьми? Или Замойский боялся, распустив бойцов, более не собрать их воедино? Тут имелся свой резон: финансовые и мобилизационные ресурсы Речи Посполитой достигли критического рубежа…
Но, думается, многое в поведении польского полководца, да и всей армии, объяснялось не какими-нибудь тактическими или стратегическими причинами, а иррациональными мотивами.
Важно понимать, до какой степени Стефан Баторий сумел внушить стране феерические надежды. Он и прежде проявлял в военных делах и удачливость, и большое искусство, а сцепившись с Иваном IV, показал лучшие качества своего батального таланта. Два года король вел польские знамена от победы к победе. Тот реванш, о котором польские и особенно литовские политики мечтали со времен Ивана III, отколовшего от западного соседа изрядный кусок, мечтали страстно, время от времени жизнями расплачиваясь на бранном поле за свои мечтания, блистательный король-кондотьер дал им всего-то за две кампании. Страшное унижение «московитского медведя» вызывало самые добрые надежды. Отправляясь в третью кампанию, шляхта и магнаты твердо верили в счастливую звезду своего монарха, ждали новых побед, новых сказочных успехов… и намертво встали в холодных окопах под стенами Пскова. А очарование прежних удач все еще не выветрилось из их голов, все еще заставляло верить в чудо.
Было в этом ожидании и упорство, и твердая воля, и воинский задор. Не ворвались за стены, не взяли город на щит, так хоть перестоим осажденных! Авось не выдержат, сдадутся… Ведь так красиво все начиналось!
Армия Батория – Замойского состояла из представителей воинственных народов. Удалые смельчаки-венгры, рыцарственные поляки, искусные в ратном деле немцы… да и литовцы, пусть утомленные долгой борьбой с татарами и русскими, а все же не забывшие эпоху имперского величия своей страны, – все это пестрое сборище жаждало добычи, подвигов, славы. Это были хорошие, отважные бойцы. Их честь, их кураж, да еще инерция, оставшаяся в сознании от старых побед, не давали им разойтись по домам.
Им оставалось лишь умирать.
Честно, глупо и бесполезно.
«Московитский медведь» оказался крепче, нежели о нем думали.
Безделье томило королевских ратников. Баторий нашел для них занятие, сулившее немалый прибыток.
Несколько отрядов немецких и венгерских наемников направились за 50 км от Пскова к Псково-Печерскому монастырю. Обитель служила базой для русских рейдов по тылам противника. Неприятельская попытка взять обитель штурмом закончилась тяжелым поражением. Небольшой гарнизон отбил все яростные наскоки с большим уроном для атакующих.
Это славное деяние заслуживает особого рассказа.
То ли к монастырю безуспешно приступали небольшие отряды польских фуражиров, то ли сам гарнизон атаковал и захватил подобный отряд, но, так или иначе, в плену оказался рижский толмач Иоахим, прибывший с порохом в расположение королевской армии. По словам рижского бургомистра Ф. Ниенштедта, «…это до того огорчило короля, что он послал туда полковника Фаренцбека с пушками и ратниками и, хотя штурм вначале шел будто бы и удачно, даже трое знатных дворян: Рейнгольд фон Тизенгаузен из Берзона, Каспар фон Тизенгаузен из Отцеме вместе с Вильгельмом Кеттлером – влезли по лестницам на башню; но случилось так, что лестница подломилась и Рейнгольд убился до смерти, а Вильгельм и Каспар в этой же башне были взяты в плен, и хотя тут был только монастырь, но монахи и ратники при жестоком холоде из своего теплого монастыря так храбро сражались против перемерзших королевских ратников, что они ничего не могли поделать и должны были с позором и бранью отступить от монастыря»
[344]. В этом рассказе много правды… помимо разве что действительной причины, по которой Баторий отправил большой отряд наемников для захвата обители. Какой уж там рижский толмач!
