Нестеренко на летописный текст внимания не обращает, ему и без летописи ситуация видится ясной: раз имени три, так и жены должно быть три. При этом повседневный опыт подсказывает кандидату философских наук, что если человек женится три раза, то в условиях отсутствия средств контрацепции у него должен родиться целый выводок детей от всех трех жен. Но по всему выходит, что детей-то князю рожала одна жена – последняя.
Как же получилось, что две первых никого не родили? В летописи об этом нет ни слова. Загадка? Нет! На помощь Нестеренко вновь приходит его жизненный опыт. Оказывается, у князя Ярослава Всеволодовича были проблемы с детородной функцией! Пожалуй, автор заслуживает степени не только по философским, но и по медицинским наукам. Диагностика половой дисфункции по летописному тексту – это достижение мирового масштаба.
Но как же все-таки князю удалось завести детей от «последней» жены? Если у него, как считает Нестеренко, «с продолжением рода были проблемы»? Как получилось, что в этом браке «дети стали появляться с завидной регулярностью»? Тут-то и кроется самое интересное открытие Нестеренко: Ярослав не был их «биологическим отцом»! Увы, автор не поясняет обстоятельства, при которых жена Ярослава одних только детей мужского пола родила, по летописному счету, 10 человек. Видимо, князь, удрученный детородной проблемой, терпеливо наблюдал, как жена занимается производством потомства с другими, «биологическими» отцами. Причем терпел он этот удивительный процесс на протяжении всей жизни. Терпел, хотя измена жены (или даже только подозрение в измене) по уставу Ярослава – одно из главных оснований для развода
[66].
Можно бы предположить, что Ярослав был благодушным и рассеянным рогоносцем, который не подозревал, откуда у его «третьей» жены вдруг в большом количестве стали появляться дети. Но такое предположение противоречит версии самого же Нестеренко. По его мнению, князь Ярослав прекрасно знал, что дети не его. Откуда это известно? По мнению Нестеренко, все очень просто: оказывается, Ярослав детей не любил
[67]. То есть, пока жена их «делала» с другим мужчиной (или с другими мужчинами), еще как-то терпел, а потом справиться с собой не смог. Трагедия поистине шекспировского масштаба. В чем же проявлялась эта нелюбовь? Как это можно выяснить по тексту летописи, в котором о любви или нелюбви нет ни слова?
Как уже говорилось выше, неразрешимых вопросов для увлеченного энтузиаста нет. В этом и заключается одно из главных отличий научного подхода от «альтернативного».
Кандидат философских наук дает ответ: то, что Ярослав детей не любил, видно по тому, что он послал их княжить в Новгород, который почему-то представляется Нестеренко каким-то ужасным местом. Но, во-первых, остается неясным, что же в нем такого ужасного? Во-вторых, нужно принять во внимание, что подобным образом поступали и многие русские князья, начиная со Святослава Игоревича. Неужели их всех терзала половая дисфункция и их дети тоже не были родными?
Весьма характерной деталью подхода Нестеренко является элемент конспирологии, являющейся обязательным звеном большинства «альтернативных» концепций. Он пишет: «Остается загадкой, почему советские и вслед за ними российские историки с таким упорством отстаивают умозрительную гипотезу и т. д.». В самом деле, кандидату философских наук не ясно, чего это историки возятся, и «разводят контрреволюцию», когда все так просто и ясно? Не иначе тут кроется страшная тайна!
На самом деле тайны нет никакой. Простота эта кажущаяся и рассыпается как карточный домик при добросовестном взгляде. Так, например, довод о недопустимости близкородственного брака Андрея Ярославича и дочери Даниила Романовича Галицкого не выглядит основательным, если ориентироваться не на современные церковные реалии и не на цитату в моей статье, а на древнерусские тексты. Между тем древнерусские Кормчие, в которых нормировались разрешенные степени брака, оперируют терминами родства только по мужской линии: «Тако есть право уне поимания: брата два – то две колене»
[68], что при буквальном их прочтении открывает большие возможности для обхода, ведь Андрей и дочь Даниила принадлежат к разным родам и связаны только через сестер (Анну и Феодосию).
Впрочем, нарушения церковных правил случались и в случае родства по мужской линии
[69]. Поэтому историк, живущий в XXI в., не может однозначно сказать, что разрешила или запретила бы церковь в веке XIII. Теоретически, церковь должна была запретить браки двух дочерей Рюрика Ростиславича, вышедших замуж за своих троюродных братьев, а на деле ничего подобного не произошло. Церковь в лице митрополита Никифора II почитала браки законными
[70]. Именно понимание деталей не дает историкам раз и навсегда снять вопрос о матери Александра Невского, а не какие-то особые симпатии к дочери Мстислава Удатного или к нему самому.
Все эти грандиозные по степени идиотизма построения и заставляют в начале XXI в. заново обращаться к теме биографии Александра Невского. Факты его жизни измениться не могут, увы, мала надежда и на расширение источниковой базы. Но раз за разом приходится преодолевать терриконы исторического абсурда, сооруженные любителями «альтернативной истории». Когда Владимир Терентьевич Пашуто писал об Александре Невском, ему не было нужды отгребать навязчивый любительский «нарратив» и объяснять читателю, что нет никаких оснований подозревать отца Александра в импотенции, а его самого в порочащих связях с рептилоидами. Теперь – приходится. Недаром Марк Блок говорил, что каждый историк пишет историю для своих современников. Умы наших современников весьма сильно покалечены «альтернативной» макулатурой, в изобилии заполняющей полки книжных магазинов. Задача историка на сегодняшний день – не просто открыть читателю некие «исторические факты», но и показать границы научного знания, вывести на чистую воду чисто коммерческие спекуляции, произвести «деконструкцию деконструторов», которые в погоне за «жареными фактами» не гнушаются никакими подтасовками.
Имя юному князю нарекли необычное. Потомков Рюрика с именем Александр в древнерусские времена было всего трое. Причем первым из них был именно герой нашей книги. Важно понимать, что Александр родился в эпоху смены парадигмы имянаречения. Традиционно у русских князей было два имени – «княжеское», языческое, основное – то имя, под которым князь выступал в своей государственной функции и фиксировался летописью, и другое – крестильное. Область применения крестильного имени была у_же – под ним князь представал «перед Богом», оно использовалось в церковном обиходе. Причем обычай двуименности был освящен и легитимизирован авторитетом святого Феодосия Печерского, который считал его достоинством православного обычая перед католическим
[71].
