Узнав о грозящей угрозе, молодой князь немедля с отрядом новгородцев и ладожан «приде на ня, и победи я силою святыя Софья и молитвами владычица нашея богородица и присно-девица Мария, месяца июля въ 15»
[124]. Разумеется, даже самый «непосредственный» рассказ не может считаться прямым «отражением» произошедшего события. Повествование летописца носит следы весьма распространенного во все времена желания изобразить воинский подвиг своих сограждан более весомым, значительным. Поэтому потери сил противника в сравнении с потерями новгородцев выглядят неправдоподобно большими: шведы загрузили мертвыми телами «вятшихъ» мужей два корабля, а остальных «бещета» зарыли в выкопанную яму. Новгородцев же вместе с ладожанами пострадало двадцать человек. Вряд ли летописный нарратив (как и любой другой) даст возможность ближе подойти к реальным обстоятельствам битвы. Но само это наивное стремление самыми простыми средствами приукрасить битву является свидетельством близости автора сообщения произошедшим событиям.
В дальнейшей литературной традиции повествование развивалось, накапливая дополнительные подробности как событийного, так и религиозно-символического характера. Произошла «канонизация» Невской битвы изначально в контексте церковного, православного дискурса, а затем и в контексте дискурса светского, ученого и школьного. На определенном этапе развития текстов, повествующих о Невской битве, у многих исследователей и исторических писателей возникло желание провести «деконструкцию нарратива» и ниспровергнуть заученные со школы штампы.
Весьма популярной стала точка зрения, что Невская битва – и не битва вовсе, а «мелкое столкновение», «не имевшее большого значения». Эта идея стала особенно популярна среди западных специалистов по средневековой русской истории. Именно так трактует события британский историк Джон Феннел в своей книге «Кризис средневековой Руси 1200–1304», вышедшей в 1983 г. в Лондоне: «„Великая сеча“ была не более чем очередным столкновением между шведскими отрядами и новгородскими оборонительными силами из происходивших время от времени в XIII и XIV веках»
[125]. Ему вторит Джанет Мартин, профессор университета Маями, в книге «Medieval Russia, 980—1584», впервые увидевшей свет в 1986 г.: «The Swedish attack on the Neva Riverin July 1240 was one of along series of hostile encounter sover the seissues, not, asis sometime sasserted, a full-scale campaign timed to take advantage of theRussians’ adversity and aimed at conquering the entire Novgorodian realm. Nevertheless, Alexander’s victory there was celebrated and became the basis for his epithet Nevsky»
[126]. Выводы Дж. Феннела и Дж. Мартин выглядят весьма оригинально. Однако нужно заметить, что на их рассуждения, судя по всему, часто оказывают весьма серьезное воздействие трудности с прочтением древнерусских текстов. Чтение оригинального древнерусского текста превращается в самодовлеющую задачу, которая лишает исследователей возможности адекватно оценивать контекст. Иначе сложно объяснить то, что и Феннел и Мартин упустили из виду, что следующее обострение конфликтов со шведами началось только в 90-х гг. XIII в., то есть полвека спустя после Невской битвы. До этого летопись не содержит сведений о столкновениях шведов с Русью, в которых шведы бы выступали активной стороной. Вновь устроить военный поход на Русь решились даже не дети, а внуки тех шведов, которые были разгромлены в 1240 г. То есть если и выстраивалась «серия», то весьма редкая. С тем же успехом «серией» можно назвать мировые войны, между которыми прошел вдвое меньший срок. Если бы исследователи прочитали летопись целиком, такого недоразумения можно было бы избежать.
Впрочем, определенная польза в исследовательском порыве была. В ходе поисков обнаружились новые межтекстуальные связи, проявились тонкие аллюзии на религиозные тексты в историческом повествовании. Стало понятно, что не всем деталям летописного или агиографического текста, сколь бы они ни выглядели «жизненно», можно доверять. Наиболее ценными в этом отношении следует назвать труды И.Н. Данилевского. Однако в целом «деконструкция» увлекла ученых в крайность скептицизма и заставила усомниться в тех материях, которые, по зрелом размышлении, самим фактом «цитатности» или «центонности» (в терминологии И.Н. Данилевского) опровергнуты быть не могут. Понятно, что ход битвы, имена погибших, «божественные знамения» и пр. могут быть плодом авторского вымысла. Но факт большого интереса русских книжников к Невской битве, интереса, проявившегося в создании огромного количества текстов, – объективный факт. Следовательно, именно в значении этой битвы для древнерусского общества сомневаться не приходится вне зависимости от ее реальных масштабов. Это, кстати, понимал датский исследователь Д.Г. Линд, который, полагая, что по количеству участников и их общественному положению Невская битва не была значительной, но «в этот период нестабильности победа Александра в Невской битве 1240 г. могла иметь символическое значение, которое она в дальнейшем и сохраняла»
[127].
Ученый скепсис индуцировал широкие «круги на воде». На тему разоблачений, как всегда, собралась большая публика. В головах энтузиастов вскипел мыслительный процесс. Попав на отечественную почву, аргументированное сомнение стало развиваться по траектории, намеченной русской пословицей о дураке, которого заставили молиться Богу. Появилась «версия», что Невской битвы не было. Или она была настолько ничтожной, что о ней и упоминать не стоит. С этой версией наперебой стали выступать различные авторы. Причем каждый из них преподносил эту версию как собственное изобретение.
В ниспровергатели записались даже отдельные академики. Причем в данном случае речь даже не о почтенном математике А.Т. Фоменко, а об академике, у которого имеется базовое историческое образование – Ю.С. Пивоварове. Пивоваров – специалист по современной политической культуре, доктор политических (!) наук, в изучении истории средневековой Руси ни разу замечен не был. Однако удержаться и не принять участия в шумном толковище по поводу жизни и деятельности князя Александра академику, конечно, было довольно сложно. Горячая тема, что ж поделаешь. Следует признать, что участие в обсуждении этой проблемы было весьма ярким. В интервью журналу «Профиль» Ю.С. Пивоваров сделал заявление, сразу же закрывшее все «проблемные поля» современной русистики одним артиллерийским залпом: «Ледовое побоище – всего лишь небольшой пограничный конфликт, в котором Невский повел себя как бандит, напав большим числом на горстку пограничников. Так же неблагородно он поступил и в Невской битве, за что и стал Невским. В 1240 году он, пробравшись в ставку шведского ярла, правителя, Биргера, сам выбил ему копьем глаз, что среди рыцарей считалось не комильфо»
[128]. Как принято сегодня говорить, в этой цитате прекрасно все. И некие «рыцарские правила», запрещающие выбивать глаза в бою, и «ливонские пограничники». Можно себе вообразить, как бы удивились представители славного крестоносного воинства, если бы узнали, каким образом их отрекомендовал в разоблачительном угаре российский академик.
