Было несколько вариантов: либо вывести отказавшиеся присягать Николаю части к Пулковским высотам, а Батенкову начать переговоры с новым самодержцем о воцарении Константина, либо захватить Зимний дворец с императорской семьей, что значительно облегчит те же переговоры. В случае неудачи планировали отступить к новгородским военным поселениям, чей мятежный дух был общеизвестен и где рассчитывали набрать сторонников.
Как писал Николаю уже после ареста сам Рылеев: «Когда достоверно узнали, что государь цесаревич отказался от престола, положено было не присягать вашему императорскому величеству, офицерам подать пример солдатам и, если они увлекутся, то каждому, кто сколько может, привести их на Сенатскую площадь, где князь Трубецкой должен был принять начальство и действовать смотря по обстоятельствам. Причем, однако ж, решено было стрельбы не начинать, а выждать выстрелов с противной стороны. Во всяком случае, не предполагали, чтобы солдаты стали стрелять против солдат, и поэтому надеялись более. Что дело кончится без кровопролития, что другие полки пристанут к нам и что мы в состоянии будем посредством Сената предложить вашему величеству или государю цесаревичу о собрании Великого Собора, на который должны были съехаться выборные из каждой губернии, с каждого сословия по два. Они должны были решить, кому царствовать и на каких условиях. Приговору Великого Собора положено было беспрекословно повиноваться, стараясь только, чтобы народным Уставом был введен представительный образ правления, свобода книгопечатания, открытое судопроизводство и личная безопасность. Проект конституции, составленный Муравьевым, должно было представить Народному Собору как проект».
Лукавил поэт. Он лично беседовал с Каховским и знал, что тот с маниакальным упорством желал «пожертвовать собой», но не абы из-за чего, а именно цареубийства ради. Бредивший идеей «нового Брута», он мечтал стать тираноубийцей. Как раз Рылеев с Бестужевым и уговаривали его «пожертвовать собою во имя идеи». Так что о «бескровности» заговорщики вовсе не думали.
Проблема была в том, что у заговорщиков не хватало «густых эполетов». Младшего офицерства было хоть отбавляй, но вот обер-офицеров и генералов – по пальцам перечесть. К тому же командир лейб-гвардии Семеновского полка генерал Шипов отказался участвовать в восстании, честно предупредив, что дал слово Николаю присягнуть ему вместе со своим полком.
Из негустого списка оберов «диктатором» выбрали полковника Сергея Трубецкого, имевшего репутацию не только ветерана тайных обществ, но и отчаянного храбреца (при Бородино он 14 часов простоял под огнем французов с поразившим всех спокойствием, «как будто играл в шахматы»). Батенков закусил губу – он сам мечтал стать диктатором или как минимум войти в состав Временного правительства вместе с Ермоловым, Сперанским и Мордвиновым. Не без того, конечно, чтобы потом попросить этих нужных на первом этапе господ освободить кресла, – что-то большевистское в нем проскальзывало. Единства в рядах декабристов не было никогда, ссоры, свары и даже дуэли преследовали романтиков бунта.
По мнению диктатора, реально заговорщики могли рассчитывать на Измайловский, Егерский, лейб-гренадерский, Финляндский, Московский полки, Морской экипаж.
Колебания отмечались в Преображенском полку, у кавалергардов.
Следует отметить, что в данном случае чистая математика неуместна – речь идет лишь о части младшего офицерства полков (оберов почти нигде не было) и части рот первых батальонов этих полков, ибо вторые батальоны стояли за городом. То есть нельзя просто плюсовать количество штыков и сабель – предполагалось, что нижние чины должны бунтовать по приказу своих офицеров. Тем вроде как все равно – кто б ни поп, тот и батька. Должны – не значит обязаны, тут уж все зависело от авторитета самих заговорщиков и противодействия старших офицеров. Поэтому заранее посчитать, на сколько именно человек можно рассчитывать в этой ситуации, было бессмысленно.
Выйти на Сенатскую площадь и заставить сенаторов не присягать Николаю, тем самым склонив своей решимостью остальные гвардейские полки на свою сторону, – на это был основной расчет. Как именно, какими путями, с какими силами – никто не знал, что делать с этим дальше – тем более. Предполагали ввязаться в бой, а там будь что будет. Промедление смерти подобно. Единства в формах и методах восстания не было.
Иными словами, вранье перед солдатами, блеф перед сенаторами, поза перед гвардией, штыки перед Николаем, безвыходное положение перед Константином – бери власть не от Милорадовича, а от заговорщиков и давай конституцию.
А для пущей убедительности были заготовлены Якубович с Каховским, которых в нужный момент должны были выпустить в качестве «тираноубийц». Никто ведь не мог предположить, что один из них только болтал о своей решимости, а второй настолько «был очарован» Николаем, что не только стрелять в него, а на последующих допросах как на духу все выкладывал государю о заговорщиках.
Были и более оригинальные мысли у заговорщиков. Рылеев предлагал зажечь Петербург в случае отступления, «чтобы и праха немецкого не осталось». Каховский утверждал, что «с этими филантропами ничего не сделаешь; тут просто надобно резать, да и только».
Интересную историю рассказывал о нем его приятель, известный публицист Николай Греч: «Он был в каком-то пансионе в Москве, в 1812 году, когда вступили туда французы. Пансион разбежался, и Каховский остался где-то на квартире. В этом доме поселились французские офицеры и с мальчиком ходили на добычу. Однажды приобрели они несколько склянок разного варенья. Нужно было откупорить. За это взялся Каховский, но как-то неосторожно засунул палец в горлышко склянки и не мог его вытащить. Французы смеялись и спрашивали, как он освободит свой палец. „А вот как!“ – сказал мальчик и, размахнувшись, разбил склянку об голову одного француза. Его поколотили за эту дерзость и выгнали».
Еще один интересный факт. Подпоручик Яков Ростовцев, признавшийся великому князю в существовании заговора и будущего восстания, явился к Рылееву и сообщил ему о своем предательстве. Именно так он представлял себе понятие о чести. Николай Бестужев на это отозвался: «Ростовцев хочет ставить свечку и Богу, и сатане. Николаю он открывает заговор, перед нами умывает руки признанием…»
Со своей стороны Николай тоже не сидел без дела. 6 декабря к нему прибыл от графа Дибича полковник лейб-гвардии Измайловского полка барон Александр Фредерикс. В письме Дибич извещал «о существующем и только что открытом пространном заговоре, которого отрасли распространялись чрез всю империю, от Петербурга на Москву и до второй армии в Бессарабии». В письме упоминались конкретные фамилии – Муравьев, Бестужев, Рылеев и пр. При этом Дибич взял на себя смелость и приказал арестовать командира Вятского полка полковника Пестеля (арестован в Тульчине накануне восстания в Петербурге).
Вслед за этим при дворе появился сам Аракчеев и, несмотря на сложные отношения с новым императором и весьма вероятную свою отставку, поставил его в известность о доносах Александру о заговорщиках.
Секрет Полишинеля – о многочисленных обществах и заговорах только ленивый не судачил в Петербурге, а списки инсургентов у Милорадовича хранились на видном месте (у Константина они тоже были от Дибича, который не знал об отречении, но цесаревич скромно о них умалчивал).
