– Как же нам сказали, что ваше высочество в оковах? – кричали солдаты.
– Вы видите, стало, как вас гнусно обманули, – отвечал великий князь и, объяснив им все обстоятельства в истинном виде, с таким же, как прежде в конной артиллерии, ручательством, спросил, готовы ли они теперь по долгу своему присягнуть законному государю русскому, императору Николаю Павловичу?
– Рады стараться, – было единодушным ответом убежденных солдат.
– А чтоб доказать вам, – продолжал великий князь, – что вас обманывали и что от меня вы слышали одну сущую правду, я сам вместе с вами присягну.
И точно, велев офицерам, повторяя слова присяги, ходить по рядам, чтобы следить, как исполняется это нижними чинами, он сам стал возле священника и тут же, на дворе, под открытым небом, посреди солдат и вместе с ними произнес присягу верноподданничества новому императору, – присягу, которая, по особенному стечению обстоятельств, была вообще первою еще в его жизни.
– Теперь, ребята, – сказал он, – если нашлись мерзавцы, которые осрамили ваш мундир, докажите же, что между вами есть и честные люди, которые присягали не понапрасну и готовы омыть это посрамление своею кровью; я поведу вас против вашей же братьи, которая забыла свой долг».
В квартире Рылеева в начале одиннадцатого собрались Пущин, прапорщик Гвардейского Генерального штаба Степан Палицын, Кюхельбекер и Одоевский. Начали считать: Измайловский присягнул – вычитаем, не присягнули еще – Московский, Финляндский, Экипаж, лейб-гренадеры – складываем. Разбежались по полкам спасать ситуацию.
Тем временем Николай строил в Зимнем дворце караул Финляндского полка. Спросил, присягали ли финляндцы. Присягали. Кому? Ответили просто – вам. «Кому вам?» – самодержец обозначил металл в голосе (школа Ламздорфа). Отчеканили: «Государю императору Николаю Павловичу!» Смягчился. Посмотрел сочувственно на нижних чинов. «Ребята, московские шалят; не перенимать у них и свое дело делать молодцами! Готовы ли вы за меня умереть?» Служивые, как всегда, были «рады стараться» умирать за своего государя.
Момент ключевой – сомнительный личный караул делал бессмысленными все усилия по противодействию бунтовщикам. В любой момент мог раздаться выстрел в спину или вонзиться предательская шпага. Он посмотрел в глаза солдатам, зыркнул на офицеров – ели его глазами. Эти не сдадут. «Рады стараться». Тогда вперед, будем бороться. Только тогда повернулся к ним спиной.
В 11.30 на Дворцовую площадь влетел батальон верных преображенцев во главе с полковником Василием Микулиным (будущий командир полка), встретив императора громовым «ура!». На тот момент это было единственное надежное подразделение Николая. «Минуты единственные в моей жизни! Никакая кисть не изобразит геройскую, почтенную и спокойную наружность сего истинно первого батальона в свете, в столь критическую минуту», – признавался впоследствии музе Клио император.
Взял себя в руки, пошли четкие приказы – генерал-майора Степана, генерала Воинова – к московцам. Стрекалова к Преображенскому – выводить из казарм; флигель-адъютанта командира Кавалергардского полка генерала Степана Апраксина – к кавалергардам, поднимать полк и вести сюда. Самому? Сам с батальоном решил идти туда, где было опаснее всего, – на Сенатскую площадь. Лично. Располагая сотнями генералов и тысячами полковников, ежесекундно рискуя получить пулю. Но именно в этот момент он становился настоящим императором.
Примчался всклокоченный Милорадович, наконец-то понявший, что у него «пустой карман»: «Дело плохо; они идут к Сенату, но я буду говорить с ними». Император уныло взглянул на несостоявшегося «делателя королей» и махнул рукой – лучше отправляйтесь, граф, к конногвардейцам. Время шло к полудню.
Дело было действительно плохо. На площади в каре уже стояли мятежные роты московцев. Ожидалось прибытие моряков Гвардейского экипажа. Собирался любопытствующий народ. Любимые зрелища россиян: свадьба, пожар и драка. Дело шло к драке. Этого нельзя было пропустить даже в понедельник, день тяжелый. Не подходя близко к каре, народ толпился у огороженного забором строящегося здания Исаакиевского собора и у Сената, поощрял служивых ободряющими репликами. Крики «Ура, Конституция!» живо обсуждались, и толпа пришла к выводу, что приветствуют супругу Константина. Она полька, а у этих поляков такие затейливые имена.
Погода была противной. До пяти градусов ниже нуля, но промозглый ветер с Финского залива продирал до костей. Согреться опять же было нечем. Канкрин закрыл все «кабаки, штофные подвалы и магазейны». Каре московцев послушно коченело (никто солдат не предупреждал, сколько придется ждать, все стыли в мундирах, а не в шинелях), подогревая себя лишь периодическими криками «ура!». «Страшно далекие от народа» офицеры Оболенский, Пущин, Александр Бестужев, Рылеев (в штатском) ходили внутри каре, боясь смотреть друг другу в глаза и не понимая, что делать дальше. Диктатор Трубецкой не появлялся. Петр Бестужев обратился к брату Михаилу с традиционным русским вопросом «доколе?». Тот обреченно ответил: «Ничего, мой милый, мы вышли, воротиться поздно!»
Конные жандармы попытались было оттеснить народ подальше от каре, из него выскочили несколько солдат, прокололи лошадь штыком, двинули прикладом жандармов по спине, выдернули из седла.
В первом часу пополудни из казарм на площадь (казармы были рядом) прибыл не более чем эскадрон конногвардейцев (30–40 всадников). Остальной полк без всякого энтузиазма собирался. Странная деталь – зима в столице, гололед, но никто не удосужился подковать лошадей.
Время шло. Прибывший на Сенатскую площадь Милорадович мялся. Никто не мог упрекнуть в трусости блистательного генерала, любимца Суворова, прошедшего с ним итальянский и швейцарский походы (возглавлял авангард), насмерть стоявшего при Бородино на правом фланге 1-й армии, во главе русских войск преследовавшего отступавших французов (56 лет, из которых 37 в многочисленных войнах, грудь в орденах, золотые шпаги за храбрость). Но здесь было, во-первых, крушение всех его надежд на обеспеченную и безбедную старость (гвардейский бунт в столице, где он генерал-губернатор, априори ставил жирный крест на его карьере), во-вторых, русское каре, не вражеское. Офицеры, отцов которых он водил в атаки, солдаты, сами в этих атаках грудью его прикрывавшие. Гордость России – ее гвардия.
Он смущенно обратился к командующему конногвардейцами генерал-адъютанту Алексею Орлову: «Пойдемте вместе поговорим с бунтовщиками». Граф (в боях с 1805-го до взятия Парижа) благоразумно отказался – у самого младший брат генерал-майор Михаил Орлов (также герой Отечественной войны) среди декабристов. Да и глупо просто так подставлять лоб под вполне реальную пулю. Тем более когда еще не подошел весь твой полк. «Я оттуда, последуйте моему совету, граф, не ходите. Тем людям необходимо совершить преступление. Не следует давать им повода».
Пылкий серб Милорадович вспыхнул: «Что это за генерал-губернатор, который не может пролить свою кровь, когда он должен ее пролить…» Он уже чувствовал себя обманутым со всех сторон и обреченным.
Кинулся его адъютант, подпоручик лейб-гвардии Измайловского полка Александр Башуцкий, умоляя подождать подхода конногвардейцев (в полку хватало сторонников заговорщиков, они, как могли, саботировали выход из казарм). Граф просто взорвался: «Я ждал двадцать три минуты и не жду более! Дайте мне лошадь». Добавил зло, уже по-гвардейски, обращаясь к Орлову: «Я не хочу вашего, мать-перемать, полка! Да я и не хочу, чтоб этот день был запятнан кровью… я кончу один это дело!» Кликнул Башуцкого и помчался навстречу своей смерти. Он шел ва-банк: либо ликвидирует то, что сам же соорудил желанием быть «делателем королей», либо погибнет с честью.
