Великий князь напрасно усиливался уничтожить эти сомнения заверением, что Константин Павлович точно по доброй воле отрекся от престола; что он, великий князь, был личным тому свидетелем; что вследствие того и сам он присягнул уже новому государю и т. п.
– Мы готовы верить вашему высочеству, – отвечали несчастные жертвы, ослепленные настойчивыми внушениями своих начальников, – да пусть Константин Павлович сам придет подтвердить нам свое отречение, а то мы не знаем даже и где он».
В этом вся суть привлечения солдат к играм взрослых дядей. С одной стороны, никто и не собирался им объяснять, зачем следует умирать за своих офицеров. С другой – якобы томящийся в цепях Константин, прибудь он в столицу, вообще выбил бы решающий козырь из рук заговорщиков, и вопрос о восстании, вероятнее всего, был бы снят на годы вперед. Не захотел или именно этого и добивался? Крайними, конечно же, стали сами служивые, которых поставили под картечь за неудовлетворенные амбиции кучки «молодогвардейцев».
Михаил тоже был популярен и этим крайне опасен. Его надо было устранить. Но Каховский в полубреду. Зато у Кюхельбекера нервы оказались стальные, недаром Пушкин в лицеистские годы написал на него эпиграмму, стоившую поэту дуэли на черешневых косточках.
За ужином объелся я,
А Яков запер дверь оплошно,
И стало мне, мои друзья,
И кюхельбекерно, и тошно.
Кюхля подскочил к великому князю с пистолетом (был заряжен уже отнюдь не косточками) и выстрелил. То ли порох отсырел, то ли осыпался с полки, но произошла осечка, спасшая Михаилу жизнь, не то точно было бы кюхельбекерно ему с выстрела в упор. Он писал: «Бродя между рядами, он не дрогнул, прицелился в нескольких шагах на брата своего государя; жизнь последнего была спасена только совокупным мгновенным движением трех матросов того же морского экипажа, который стоял в строю мятежников.
– Что он тебе сделал? – закричали они, и один вышиб из рук Кюхельбекера пистолет, а оба другие начали бить его прикладами своих ружей. Имена этих людей – Дорофеев, Федоров и Куроптев. По настоятельному ходатайству самого великого князя преступник подвергнут был наказанию слабейшему, нежели какое следовало по закону, а избавители его и их семейства щедро были им упокоены и обеспечены…»
Генерал-адъютант Илларион Васильчиков придвинулся к Николаю:
– Ваше величество, нельзя терять ни минуты, ничего не поделаешь, нужна картечь.
– Вы хотите, чтобы я пролил кровь моих подданных в первый день моего царствования?
– Чтобы спасти вашу империю.
«Эти слова меня снова привели в себя; опомнившись, я видел, что или должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти почти наверно все; или, пощадив себя, жертвовать решительно государством» – так объяснял Николай свои действия.
Есть и другая версия. К нему подъехал начальник Главного штаба 1-й армии граф Карл Толь и жестко сказал: «Ваше величество, прикажите очистить площадь картечью или отрекитесь от престола».
Труднейший выбор. Усеять путь к престолу трупами своих подданных, стать в их глазах «кровавым», окончательно озлобить дворянство и гвардию? Да и что скажет Европа? Плевать на «общественное мнение», но Священный союз, короли и императоры? Однако, если уж он хотел стать самодержцем, надлежало сделать и этот шаг.
Испробовал последний довод – послал к восставшим Сухозанета, чтобы тот сказал о «последнем доводе короля».
Шел пятый час противостояния. Темнело. Холодало (минус восемь градусов). Со стороны правительственных войск к бунтовщикам доносились крики: «Вы только до темноты продержитесь, а там мы пособим». Пособили ли? Стали совещаться, решили, что Трубецкой предатель, выбрали в диктаторы Оболенского. Он тоже не знал, что делать дальше. Командовать «в штыки» на батарею? Так ведь там свои, пойдут ли гвардейцы на гвардейцев? Чай не на французов.
Ждать было уже невозможно. Вернулся обстрелянный из пистолетов Сухозанет и грустно посмотрел на императора. Жребий был брошен. Требовалась Большая Кровь.
Николай не желал смотреть на эту мясорубку. Скомандовал стрелять и развернул лошадь к Зимнему дворцу. Фас каре сковал ужас – там не верили, что артиллеристы решатся лупить по ним.
Было 16.15. Поручик лейб-гвардии 1-й артиллерийской бригады Илья Бакунин (двоюродный дядя идеолога народничества Михаила Бакунина, неплохой поэт, переводил на французский пушкинское «Клеветникам России») махнул рукой. Тишина. Фейерверкер правофлангового орудия уронил пальник в снег и с дикими глазами смотрел на поручика: «Свои, ваше благородие…» Бакунин в ярости подскочил (он не видел, что императора сзади уже нет), пинком вышиб фейерверкера от ствола, сунул пальник…
Батарея дала залп. Николай Бестужев, вокруг которого сразу рухнуло семь солдат, писал, что «в эту минуту существование было так горько, что гибель казалась мне благополучием».
У фейерверкеров тряслись руки, целились как попало. Правофланговое брызнуло картечью аккурат в каре, сделав коридор из трупов, соседнее взяло выше и шарахнуло по Сенату, среди колонн которого засели зеваки (трупов черни потом никто даже не считал).
Все было кончено в считаные минуты. Разбитые повстанцы бросились на Английскую набережную, но там их стала рубить конница. К Сенату – оттуда ударила пушка Михаила. Бестужевы попытались было выстроить матросов на льду, чтобы повести на Петропавловскую крепость и закрепиться там, но два картечных выстрела их рассеяли, а ядра разбили лед, утащив на дно неизвестное число повстанцев. Об отходе на Пулковские высоты уже не могло быть и речи. Началось повальное бегство кто куда.
Бунт был подавлен. Остальное поручили Бенкендорфу, который в тот же день наконец-таки по известным всем спискам начал аресты. Наводить чистоту на залитых кровью и заваленных трупами улицах обязали городские власти. Навели так, как и положено в России. Обер-полицмейстер Дмитрий Шульгин приказал трупы бросать в Неву. Христианские души бросили как бездомных псов. Это посеяло настоящий ужас в обывателях – со стороны Васильевского острова много трупов примерзло ко льду, и брать воду в этом месте никто не решался до самого весеннего ледохода.
Век гвардейских переворотов закончился. Последний «котел янычаров» оказался продырявлен картечью.
Вечером того же дня Зимний дворец напоминал Смольный образца октября 1917 года – двери не закрывались, сновали флигель-адъютанты, донесения от Бенкендорфа и Васильчикова об арестах поступали постоянно. «Когда я пришел домой, комнаты мои были похожи на главную квартиру в походное время». Спать император в ту ночь вовсе не ложился. Николай написал командующему 1-й армией графу Фабиану Остен-Сакену и брату Константину письма приблизительно в одних и тех же выражениях: «Я ваш законный государь, и Богу было угодно, чтобы я стал самым несчастливым из государей, потому что я вступил на престол ценою крови моих подданных! Великий Боже, какое положение!»
