Французский посол Огюст де Лаферронэ тем же вечером отправил депешу в Париж: «Думаю, нет необходимости объяснять, в какой степени это прискорбное событие потрясло императора. Но для тех, кто был свидетелем достойного поведения этого монарха, было очевидно его великодушие, его величественное спокойствие, его невозмутимое хладнокровие, которые восхищали с одинаковым энтузиазмом и войска, и старых генералов».
Начинаются царства с виселиц
Николай I – Константину Павловичу
Санкт-Петербург, 17 декабря 1825 г.
…Пишу вам несколько строк, только чтобы сообщить добрые вести отсюда. После ужасного 14-го мы, по счастью, вернулись к обычному порядку; остается только некоторая тревога в народе, она, я надеюсь, рассеется по мере установления спокойствия, которое будет очевидным доказательством отсутствия всякой опасности. Наши аресты проходят очень успешно, и у нас в руках все главные герои этого дня, кроме одного. Я назначил особую комиссию для расследования дела; она состоит из военного министра, Михаила Кутузова, Левашева, Бенкендорфа и Александра Голицына… Впоследствии для суда я предполагаю отделить лиц, действовавших сознательно и предумышленно, от тех, кто действовал как бы в припадке безумия.
Константин Павлович – Николаю I
Варшава, 20 декабря 1825 г.
…Великий боже, что за события! Эта сволочь была недовольна, что имеет государем ангела, и составила заговор против него! Чего же им нужно? Это чудовищно, ужасно, покрывает всех, хотя бы и совершенно невинных, даже не помышлявших того, что произошло!.. Генерал Дибич сообщил мне все бумаги, и из них одна, которую я получил третьего дня, ужаснее всех других: это та, в которой о том, как Волконский призывал приступить к смене правления. И этот заговор длится уже 10 лет! как это случилось, что его не обнаружили тотчас или уже давно?
Провал декабрьской аферы предопределил и еще более авантюрный провал мятежа Черниговского полка через месяц под Киевом, так же стремительно подавленный, но уже малой кровью. Число арестованных было огромным, Петропавловская крепость всех не вмещала, были забиты все гауптвахты. Некоторых из заговорщиков привозили их родственники, многие являлись сами. Через пять дней после событий на Сенатской площади Николай I особым манифестом объявил амнистию всем рядовым участникам выступления и учредил Верховный уголовный суд для ведения процесса над офицерами-заговорщиками.
«Я увидела в нем как бы совсем нового человека», – писала в своем дневнике 15 декабря императрица Александра Федоровна.
«Эта ужасная катастрофа придала его лицу совсем другое выражение», – отмечала «мамаша» Мария Федоровна, которая теперь была совершенно отодвинута на задворки политики.
«Сквозь тучи, затемнившие на мгновение небосклон, – столь поэтично заметил 20 декабря 1825 года Николай I французскому посланнику графу Лаферронэ, – я имел утешение получить тысячу выражений высокой преданности и распознать любовь к отечеству, отмщающую за стыд и позор, которые горсть злодеев пытались взвесть на русский народ. Вот почему воспоминание об этом презренном заговоре не только не внушает мне ни малейшего недоверия, но еще усиливает мою доверчивость и отсутствие опасений. Прямодушие и доверие вернее обезоружает ненависть, чем недоверие и подозрительность, составляющие принадлежность слабости… Я проявлю милосердие, много милосердия, некоторые скажут, слишком много; но с вожаками и зачинщиками заговора будет поступлено без жалости и без пощады. Закон изречет им кару, и не для них я воспользуюсь принадлежащим мне правом помилования. Я буду непреклонен: я обязан дать этот урок России и Европе».
За победу над мятежниками нижние чины получили от императора по 2 рубля, по 2 фунта говядины и по 2 чарки зелена вина. Был образован Следственный комитет во главе с военным министром графом Александром Татищевым, а Николай лично допрашивал офицеров, желая знать их мотивы участия в бунте. От этого зависело не только понимание общих настроений гвардии, но и вектор дальнейшего его царствования, начавшегося столь трагично. Тем более что масса заговорщиков была ему лично знакома.
Несостоявшийся диктатор Сергей Трубецкой был арестован в вечер восстания. Николай коброй накинулся на него, целя монаршим пальцем в лоб Рюриковича: «Что было в этой голове, когда вы, с вашим именем, с вашей фамилиею, вошли в такое дело? Гвардии полковник! Князь Трубецкой! Как вам не стыдно быть вместе с такою дрянью? Какая милая жена! Вы уничтожили вашу жену! Какое счастье, что у вас нет детей! Ваша участь будет ужасная!» Кстати, княгиня Екатерина Трубецкая (урожденная Лаваль, дочь французского эмигранта) до восстания за пять лет брака украсила супружеский альков не детьми, а лишь ветвистыми рогами. Однако после ссылки мужа добровольно отправилась за ним на Нерчинские рудники и там родила ему восьмерых.
Никита Муравьев («образец закоснелого злодея») был совершенно подавлен. Настолько подавлен, что не в состоянии был даже оправдываться (впрочем, подавленность легко объяснялась ранением в голову, полученным на Сенатской площади). Лишь качал головой, подтверждая все обвинения. «Знав его в Семеновском полку ловким офицером, я ему сказал, что мне тем тяжелее видеть старого товарища в таком горестном положении, что прежде его лично знал за офицера, которого покойный государь отличал, что теперь ему ясно должно быть, до какой степени он преступен, что причиной несчастия многих невинных жертв, и увещал ничего не скрывать и не усугублять своей вины упорством. Он едва стоял; мы его посадили и начали допрашивать. С полной откровенностию он стал рассказывать весь план действий и связи свои. Когда он его высказал, я ему отвечал:
– Объясните мне, Муравьев, как вы, человек умный, образованный, могли хоть одну секунду до того забыться, чтоб считать ваше намерение сбыточным, а не тем, что есть – преступным злодейским сумасбродством?»
По окончании допроса автор Конституции вообще лишился чувств, и император ЛИЧНО вместе с генерал-адъютантом Василием Левашовым (член Следственного комитета по делу декабристов) под белы рученьки несли из кабинета на кушетку человека, который готовился лишить Николая трона.
Генерал Михаил Орлов, зная о близости брата к трону, оказался крепким орешком. Он просто улыбался на вопросы государя и ушел в полную «несознанку», неся околесицу о том, что единственным обществом, в котором состоял, был литературный «Арзамас».
Любопытны определения, которые Николай давал самим декабристам. По его мнению, Орлов, «пользуясь долго особенным благорасположением покойного государя… принадлежал к числу тех людей, которых счастие избаловало, у которых глупая надменность затмевала ум, считав, что они рождены для преобразования России. Орлову менее всех должно было забыть, чем он был обязан своему государю, но самолюбие заглушило в нем и тень благодарности, и благородства чувств».
Павел Пестель, которого привезли из Киева сразу закованного и держали тайно, вел себя вызывающе, когда император допрашивал его в библиотеке Эрмитажа.
