«Пестель был злодей во всей силе слова, без малейшей тени раскаяния, с зверским выражением и самой дерзкой смелости в запирательстве; я полагаю, что редко найдется подобный изверг».
Его коллеги по Южному обществу, по мнению Николая, были под стать ему. «Артамон Муравьев был не что иное, как убийца, изверг без всяких других качеств, кроме дерзкого вызова на цареубийство. Подл в теперешнем положении, он валялся у меня в ногах, прося пощады!»
Его брат «Матвей Муравьев, сначала увлеченный братом, но потом в полном раскаянии уже некоторое время от всех отставший, из братской любви только спутник его во время бунта и вместе с ним взятый, благородством чувств, искренним глубоким раскаянием меня глубоко тронул».
Еще один Рюрикович просто позабавил царя. «Сергей Волконский набитый дурак, таким нам всем давно известный, лжец и подлец в полном смысле, и здесь таким же себя показал. Не отвечая ни на что, стоя, как одурелый, он собой представлял самый отвратительный образец неблагодарного злодея и глупейшего человека».
Именно «набитый дурак» фактически подставил генерала Ермолова, написав Пестелю о своем впечатлении от поездки на Кавказ, где якобы «готов восстать» Кавказский корпус под командованием «проконсула Грузии». Ермолов об этом, конечно, ни сном ни духом, но осадочек у Николая остался.
Хотя были и другие примеры. Известный писатель и активнейший участник восстания Александр Бестужев-Марлинский сам явился во дворец в парадной форме при сабле. «Взошед в тогдашнюю знаменную комнату, он снял с себя саблю и, обошед весь дворец, явился вдруг, к общему удивлению всех во множестве бывших в передней комнате. Я вышел в залу и велел его позвать; он с самым скромным и приличным выражением подошел ко мне и сказал:
– Преступный Александр Бестужев приносит вашему величеству свою повинную голову.
Я ему отвечал:
– Радуюсь, что вашим благородным поступком вы даете мне возможность уменьшить вашу виновность; будьте откровенны в ваших ответах и тем докажите искренность вашего раскаяния».
Розену он долго смотрел в глаза и, не заметив смущения, начал упрекать в том, что всегда доволен был его службой, отличал его и приводил в пример другим. Но поручик уперся и ни в какую. Собственное участие он не отрицал, да и глупо было бы, но никаких имен более не назвал. Трижды император заходил в кабинет для допросов, читал показания. «Император был одет в своем старом сюртуке Измайловского полка без эполет, бледность на лице, воспаление в глазах показывали ясно, что он много трудился и беспокоился, во все вникал лично, все хотел сам слышать, все сам читать». Но, видимо поняв, что с этим офицером бесполезно играть в откровенность, устало бросил: «Тебя, Розен, охотно спасу!»
Полковнику Булатову, который откровенно признался, что «вчера два часа стоял я в двадцати шагах от вас с двумя заряженными пистолетами и с твердым намерением убить вас, но возьмусь за курок, и сердце мне отказывает», Николай тоже пообещал помочь. Но полковник не стал ждать – разбил себе голову о стену тюремной камеры.
Жене Рылеева (любил его стихи, тот сложил оду на рождение наследника) государь послал 2 тысячи рублей, через несколько дней императрица еще тысячу. Взял на себя заботу об их дочерях.
Совершенно преобразился Каховский. После ареста он уже перестал напоминать всем полоумного маньяка, бредившего идеей «тираноубийства». Будучи очарованным государем, он настолько разоткровенничался, что выложил как на духу все, что знал о тайных обществах и их руководстве. «Причину заговора, относя к нестерпимым будто притеснениям и неправосудию, старался причиной им представлять покойного императора. Смоленский помещик, он в особенности вопил на меры, принятые там для устройства дороги по проселочному пути, по которому Государь и Императрица следовали в Таганрог, будто с неслыханными трудностями и разорением края исполненными. Но с тем вместе он был молодой человек, исполненный прямо любви к отечеству, но в самом преступном направлении». Каховский, кстати, заметил Николаю, что тот очень мудро сделал, что сам не стал подходить с уговорами к каре, ибо у Каховского было такое «состояние», что тот мог и пойти на «тираноубийство».
Генерал Бистром (сам был под подозрением из-за своего странного поведения в день восстания – он не отходил от Егерского полка, не желая участвовать в подавлении мятежа, ссылаясь на то, что якобы егеря сами колебались), встретив в коридоре арестованного князя Оболенского, своего адъютанта, горестно вздохнул: «Что вы наделали, князь, вы отодвинули Россию по крайней мере на пятьдесят лет назад».
Поведение мятежников под арестом вообще тема скользкая. Вели они себя очень даже по-разному. Одни считали недостойным врать государю, и на допросах писцы едва успевали за ними записывать (таковых было большинство); другие о себе говорили как на духу, но ничем не выдавали своих товарищей (к примеру, Лунин заявил: «Я поставил себе неизменным правилом никого не называть поименно»); третьи выгораживали себя как могли, топя других; четвертые считали, что, лишь рассказав правду на следствии, можно поведать правительству о бедственном положении в империи.
Интересное замечание бросил историк Карамзин: «Те, которые у нас более прочих вопиют против самодержавия, носят его в крови и в лимфе».
В очередной раз удивил Константин. Он так и не приехал в столицу на «разбор завалов», но сделал совершенно парадоксальный вывод из случившегося.
Как следует из его письма Николаю в ответ на отчет (!) царя-победителя фактически спровоцированного цесаревичем мятежа: «Когда я перечитал его три раза, внимание мое остановилось на одном замечательном обстоятельстве, которое поразило мой ум: список арестованных содержит только имена лиц до того неизвестных, до того незначительных самих по себе и по тому влиянию, которое они могут иметь, что я вижу в них только передовых охотников и застрельщиков шайки, заправилы которой остались сокрытыми до времени, чтобы по этому событию судить о своей силе и о том, на что они могут рассчитывать. Они виноваты в качестве застрельщиков-охотников, и по отношению к ним не может быть снисхождения, так как в подобных вещах нельзя допускать увлечения; но вместе с тем нужно разыскивать подстрекателей и руководителей и непременно найти их на основании признания арестованных».
Мало того, что Константин оторвался от России в какие-то космические дали, утверждая, что ему «неизвестны» имена не только знаменитых героев Отечественной войны, гремевших на всю армию, но и вообще представителей фамилий Рюриковичей и Гедиминовичей, куда как породовитее Романовых (Трубецкой, Оболенский, Щепин-Ростовский, Голицын, Волконский, Нарышкин, Одоевский и пр.). Да и собственного адъютанта Михаила Лунина тоже было бы неплохо «вспомнить». К тому же Константин просто носом тычет императора в непременное, по его мнению, существование мифических сил, заставивших мятежников выступить. Уж не себя ли цесаревич имел в виду?
К примеру, французский посол Огюст де Лаферронэ был куда как дальновиднее: «Русские заговорщики в подавляющем большинстве принадлежали к привилегированному классу. Тенденция к ограничению привилегий аристократии характерна для последнего царствования, судя по всему, была главным побудительным мотивом для подготовки мятежа. Революция, которую они намеревались возглавить, замысливалась ими в интересах привилегированных классов, и именно это обстоятельство отличало русских заговорщиков от аналогичных демагогов из других стран Европы. Недостаточная зрелость их планов, трусливое малодушие, проявленное заговорщиками, поспешившими немедленно раскаяться ради спасения своих жизней, наглядно показывают, что эта революция не была серьезной, и в этом ее отличие от революций, происходивших в других странах». Кстати, французский посол уже 1 января 1826 года вручил управляющему российского МИДа графу Карлу Нессельроде ноту, в которой выражалась полная поддержка действий русского правительства по подавлению мятежа.
