Заметим, что Николай НИ СЛОВОМ не упрекнул старшего брата в том, что тот не приехал и не «убрал за собой». Убирать приходилось самому императору, днями просиживая за допросными листами и письмами самих декабристов.
Кстати, и Каховский, и Муравьев («Поверьте, всемилостивейший государь, что где бы я ни находился и какой бы участи я ни подвергся по своей вине, я не перестану благословлять вашей благости за то, что вы не отказали мне в единственном утешении, которое я мог иметь»), и Одоевский («Я не постигаю, как я мог замешаться в столь презренную толпу злодеев и убийц»), и Якубович («Не имея теперь ничего общего с человеками, в каземате, когда меч правосудия висит над моей головой, хочу хотя истиной служить Отечеству и как награды за сей поступок, прошу, Государь, доверенности к моим словам, она поведет к счастию миллионы граждан и даст Вам прочную славу в благодарности подданных и любви потомства»), и Владимир Штейнгель («Из мрачной темницы моей, возносясь духом любви к Отечеству, духом верноподданнического к Вашему Императорскому Величеству усердия, припадаю к священным стопам Вашим»), Александр Грибоедов (его вызвали из крепости Грозной и арестовали, но не смогли доказать соучастия в тайных обществах), и многие другие строчили из заключения покаянные послания. Хотя в некоторых письмах, когда остыл бунтарский пыл и тюремные камни охладили вулканы страстей, звучали вполне здравые и рациональные мысли, объяснявшие монарху причины, по которым в среде дворянского офицерства заговор получил такой размах. Лично просматривая все письма, Николай не мог не сделать своих выводов по поводу того бедственного положения, в котором находилась империя к его восшествию на престол. Трезвые мысли были у многих, даже у тех, кто этой трезвостью похвастаться не мог до своего участия в мятеже.
Каховский: «Государь! Я сделался пред Вами преступником, увлекаясь любовию к отечеству. Я никогда не мог принадлежать никакому обществу, ибо никогда ничего не желал себе; я принадлежу благу общему и всегда готов запечатлеть любовь мою к человечеству последней каплей крови моей. Намерения мои были чисты, но в способах, вижу, я заблуждался. Не смею просить Вас, простить мое заблуждение; я так растерзан Вашим ко мне милосердием. Я не способен никому изменять; я не изменял и обществу, но общество само своим безумием изменило себе.
Государь! Верьте, я не обману Вас! Могу ошибиться, но говорю, что чувствую: невозможно идти против духа времени, невозможно нацию удержать вечно в одном и том же положении; зрелость дает ей силу и возможности; все народы имели и имеют свои возрасты. Благодетельные правители следовали по течению возмужалости духа народного и тем предупреждали зло. Государь! От Вас зависит устроить благоденствие наше».
Якубович: «Государь! Ветхое здание государственного управления требует важных изменений. Империя, с небольшим сто лет вышедшая из мрака грубого невежества, всякие четверть века совершенно изменяется в образованности идей и нравственных потребностях. Облегчите и обеспечьте состояние хлебопашца. Сравняйте преимуществами Ваших воинов, уменьшив срок службы, решительными законами и строгим их исполнением введите каждого в его обязанности, распространите свет наук и просвещения, дайте ход торговой деятельности, ободрите Вашим благоволением робкую добродетель, и недовольные, или карбонарии, исчезнут, как тьма пред лицом солнца, Вы будете благодетельный спаситель отечества от многих бедствий, и любовь благодарных пятидесяти двух миллионов Ваших подданных, будет только преддверием бессмертной Вашей славы».
Штейнгель: «Умоляю Ваше Величество благом многих миллионов людей, коих Вы нареклись отцом, умоляю собственной Вашей славой и самой безопасностью: не презрите моих наблюдений и сведений; удостойте прочесть все нижеследующее до последней строчки, прежде, нежели произнесете строгий суд о свойстве и самой цели настоящего моего подвига. Дерзаю представить обнаженную истину: она должна быть доступна Престолу мудрого Монарха, восприявшего бразды правления с намерением – жить для Отечества. В Высочайшем Манифесте о восшествии Вашем на престол, как бы в утешение народа, сказано, что Ваше Царствование будет продолжением предыдущего. О, Государь! ужели сокрыто от Вас, что эта самая мысль страшила всех, и что одна токмо общая уверенность в непременной перемене порядка вещей говорила в пользу Цесаревича».
Подполковник Гавриил Батенков 31 марта 1826 года в Петропавловской крепости вообще провел сравнительную характеристику возможных фаворитов императора. Он писал Василию Левашеву: «Аракчеев страшен физически, ибо может в жару гнева наделать множество бед; Сперанский страшен морально, ибо прогневать его – значит уже лишиться уважения.
Аракчеев зависим, ибо сам писать не может и неучен; Сперанский холодит тем чувством, что никто ему не кажется нужным.
Аракчеев любит приписывать себе все дела и хвалиться силою у государя всеми средствами; Сперанский любит критиковать старое, скрывать свою значимость и все дела выставлять легкими.
Аракчеев приступен на все просьбы к оказанию строгостей и труден слушать похвалы; все исполнит, что обещает; Сперанский приступен на все просьбы о добре, охотно обещает, но часто не исполняет, злоречия не любит, а хвалит редко.
Аракчеев с первого взгляда умеет расставить людей сообразно их способностям: на на что постороннее не смотрит; Сперанский нередко смешивает и увлекается особыми уважениями.
Аракчеев решителен и любит наружный порядок; Сперанский осторожен и часто наружный порядок ставит ни во что.
Аракчеев ни к чему принужден быть не может; Сперанского характер сильный может заставить исполнять свою волю.
Аракчеев в общении прост, своеволен, говорит без выбора слов, а иногда и неприлично, к подчиненным совершенно искренен и увлекается всеми страстями; Сперанский всегда является в приличии, дорожит каждым словом и кажется неискренним и холодным.
Аракчеев с трудом может переменить вид свой по обстоятельствам; Сперанский при появлении каждого нового лица может легко переменить свой вид.
Аракчеев богомол, но слабой веры; Сперанский набожен и добродетелен, но мало исполняет обряды.
Мне оба они нравились как люди необыкновенные, но Сперанского любил душою».
Николая крайне занимала возможная причастность к планам заговорщиков тех самых, кого они прочили в будущее правительство, – Сперанского, Мордвинова, Ермолова. Но никаких реальных доказательств их даже осведомленности о планах декабристов выявлено не было.
Секретарь Следственного комитета по делу заговорщиков Александр Боровков составил так называемый «Алфавит декабристов», в который были включены все подозреваемые и «сочувствующие» по этому делу. В их число попали и будущий председатель Военно-следственной комиссии по делу петрашевцев и генерал-губернатор Оренбургской и Самарской губерний Василий Перовский (брат министра внутренних дел Льва Перовского), будущий глава Третьего отделения генерал Леонтий Дубельт, литератор Александр Грибоедов, полковник Николай Раевский. Серьезные подозрения были по поводу поэта Александра Пушкина, который впоследствии на прямой вопрос Николая, что бы тот делал, если бы не находился в ссылке в Михайловском, откровенно ответил: «Присоединился бы к восстанию».
