Кстати, именно на Кавказском театре военных действий в 1829 году был замечен невысокий господин, в цилиндре, с выдающимися, явно столичными бакенбардами, живо интересовавшийся ходом военных действий. В пыл боев он не лез, больше изучал тыловой пыл боевых офицеров. Но оставил после себя прелюбопытные записки, где давал характеристику действий главнокомандующего: «Я не вмешиваюсь в военные суждения. Это не мое дело. Может быть, смелый переход через Саганлу, движение коим граф Паскевич отрезал Сераскира от Османа-паши; поражение двух неприятельских корпусов в течение однех суток, быстрый поход к Арзруму; углубление нашего пятнадцатитысячного войска в неприятельскую землю на расстоянии пятисот верст, оправданное полным успехом – все это может быть в глазах военных людей чрезвычайно забавно». При этом на полях записок даже изобразил себя на лошади в статской форме, в дорожном плаще и почему-то с пикой в руках. Видимо, для подчеркивания особой воинственности и ответственности за положение на фронте. Он же и роль государя в этой войне подчеркнул:
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами…
Звали воинственного петербургского господина Александр Пушкин, который собирал материалы для своего «Путешествия в Арзрум».
Поражения на всех фронтах были очевидны. Что оставалось отважному Махмуду II? Только бросить визиря в ноги прусскому посланнику, упросив его стать посредником в переговорах с треклятыми гяурами, покарай их Аллах. Всевышний их почти покарал – город императора Адриана брала уже почти полностью истощенная, разложившаяся, голодная и больная армия.
2 сентября в Адрианополе был подписан мир. Гордый Дибич смотрелся орлом, с хохотом вспоминая, как император Павел погнал из гвардии в армию «за неприличную и уныние во фрунте наводящую фигуру». Теперь это уныние он наводил на османов, раскошелившихся на Анапу, Суджук-Кале (будущий Новороссийск), Сухум, дельту Дуная, Молдову и большую часть Валахии (в качестве обеспечения до выплаты турками контрибуции).
Николай I добился официального признания верховенства над Грузией и Арменией, автономии для Сербии. Дибич стал генерал-фельдмаршалом с приставкой «Забалканский».
Добился не только этого – самоутвердился, какое-то время побывал Петром и Александром в одном лице, понюхал порох, благоразумно не влезал в командование (считал себя неплохим бригадным генералом, но не более), ибо верил Дибичу. Сделал вид, что мнит себя стратегом, видя бой со стороны. Заодно воскресил в стране патриотический дух, перенаправив его на поддержку сначала «братских христианских народов» Закавказья, а затем «братских славян» Дуная, стравил декабристский пар.
Хотя и проявил крутой императорский нрав. Когда командир фрегата „Рафаил“ кавторанг Семен Стройников спустил флаг перед турками 11 мая 1829 года, выдал ожесточенный рескрипт: «Уповая на помощь Всевышнего, пребываю в надежде, что неустрашимый Флот Черноморский, горя желанием смыть бесславие фрегата „Рафаил“, не оставит его в руках неприятеля. Но когда он будет возвращен во власть нашу, то, почитая фрегат сей впредь недостойным носить Флаг России и служить наряду с прочими судами нашего флота, повелеваю вам предать оный огню».
Рескрипт выполнили лишь через 24 года – вице-адмирал Нахимов в сражении в Синопской бухте на флагманском линкоре «Императрица Мария» подошел вплотную к «Фазли-Аллах» (так его турки перекрестили) и за четверть часа превратил его в груду пылающих дров, доложив Николаю: «Воля Вашего Императорского Величества исполнена – фрегат «Рафаил» не существует».
Однако уложить в могилу только за две турецкие кампании 110 тысяч христианских душ, да еще и в подавляющем большинстве от болезней, – это вам не подобно Барклаю на плацу носочком сапог тянуться. Это очень серьезный сигнал, чтобы задуматься над санитарным состоянием армии и ее нормальным снабжением вдали от собственных границ. Тем более что и та и другая войны не «оборонительные» и даже не «национально-освободительные», а для «округления границ». То есть, выражаясь человеческим языком, захватнические. А стало быть, хорошо бы продумать налаживание коммуникаций, которые таким бумерангом обойдутся четверть века спустя уже в собственной империи.
Тем не менее сам Николай был вдохновлен пребыванием в действующей армии. «Здесь, между солдатами, – говорил он журналисту Шнейдеру, – и посреди этой деятельности я чувствую себя совершенно счастливым. Здесь порядок, строгая законность, нет умничанья и противоречия, здесь все одно с другим сходится в совершенном согласии. Никто не отдает приказаний, пока сам не выучится повиноваться; никто без права друг перед другом не возвышается, все подчинено определенной цели, все имеет свое значение, и тот самый человек, который сегодня сделал мне по команде на караул, завтра идет на смерть за меня. Только здесь нет никаких фраз, нет лжи, которую видишь всюду. Здесь не поможет никакое притворство, потому что всякий должен рано или поздно показать, чего он стоит в виду опасности и смерти. Оттого мне так хорошо между этими людьми, и оттого у меня военное звание всегда будет в почете. В нем повсюду служба, и самый главный командир тоже несет службу. Всю жизнь человеческую я считаю не чем иным, как службой: всякий человек служит».
Собственно, он не только ценил, но и понимал службу, как солдатскую, так и офицерскую. Рассказывали, что как-то на учении Николай до того забылся, что хотел схватить за воротник офицера. Тот ответил: «Николай, у меня шпага в руке». Николай отступил назад.
Бывало и иное. На артиллерийских маневрах одна из пушек батареи шарахнула не холостым выстрелом, а боевым ядром, чуть не снеся венценосную голову. Николай вспомнил батарейному все витиеватые обороты речи дворцового кучера, сообщив ему, как и в каком виде он собирается использовать батарейного. Тот только сумел вымолвить: «Почту за особенное счастье, ваше величество» и рухнул в обморок. Наказание пришлось отложить.
Граф Бенкендорф в свое время писал: «Государь был неутомим, целый день на коне под дождем, вечером у бивачного огня, в беседе с молодыми людьми своей свиты или в рядах войск, окружавших его маленькую палатку, он большую часть ночи проводил за государственными делами, которых течение нисколько не замедлилось от этого развлечения государя с своими войсками, составлявшего, по собственному его сознанию, единственное и истинное наслаждение».
Интересно, что во время пребывания Николая при армии он вернул практику своего кумира Петра Великого, назначавшего на время своей отлучки в Великом посольстве князя-кесаря Федора Ромодановского управлять государством. Николай этим «князем-кесарем» сделал целую особую комиссию из графов Кочубея и Толстого, а также князя Голицына.
Члены этой комиссии, по возвращении государя в Петербург, представили ему отчет о состоянии страны: «Расположение умов внутри империи есть вообще совершенно удовлетворительно. Спокойствие везде было сохранено, и не видно было нигде и ни в каком сословии никаких порывов к новизнам… Известно, что намерения Вашего Величества, частно в разных случаях ознаменованные, произвели весьма полезное внутри государства влияние. Таковы суть: предписание о наблюдении за успешным производством дел и, в особенности, уголовных; уменьшение колодников в тюрьмах; распоряжения к прекращению злоупотреблений при рекрутских наборах; облегчение при производстве самой тягостной для народа повинности исправления и содержания дорог на тех стеснительных правилах, коими до последних времен в отбывании сей повинности руководствовались; сокращение отчасти во многих губерниях земских повинностей вообще и многие другие меры в частности, выгодное впечатление произведшие. Но должно признаться, что именно, по мере оказанного уже Вашим Величеством благорасположения к подданным Вашим, все внутри пребывают в некотором ожидании, что сим не ограничите Вы, Всемилостивейший Государь, благотворные намерения Ваши и что общими и существенными мерами довершите Вы великое предназначение Ваше. По мере сих ожиданий и чувств признательности, благословения общие доселе на Вас везде распространялись».
