III экспедиция занималась специально иностранцами, проживавшими в России, и высылкой неблагонадежных и подозрительных людей.
IV экспедиция вела переписку о «всех вообще происшествиях», ведала личным составом, пожалованиями; занималась надзором за периодической печатью.
V экспедиция (создана в 1842 году) занималась специально театральной цензурой.
Заниматься всем этим должен был аппарат отделения, который первоначально насчитывал всего 16 человек. Негусто для столь амбициозных задач «центральной шпионской конторы», как называл ее Александр Герцен.
Вся страна была разделена сначала на пять, затем на восемь жандармских округов, которые, в свою очередь, состояли из отделений во главе с жандармскими штаб-офицерами. Каждое из них курировало 2–3 губернии.
Вряд ли всесильный французский министр полиции Фуше мог бы гордиться своими российскими подражателями. По утверждению историков, отделение с самого начала демонстрировало «низкий уровень агентов… Их донесения не выходили из пределов данных наружного наблюдения или сообщений „о толках и слухах“. Никакой „внутренней агентуры“, дававшей впоследствии столько ценных для охранки сведений, не существовало. Не существовало и настоящих „секретных сотрудников“. Данные „наружного наблюдения“, „толки и слухи“, перлюстрация писем, материалы, получаемые при обысках, и „откровенные показания“ раскаивавшегося или доведенного каким-нибудь способом до „раскаяния“ допрашиваемого, вот чем располагало Третье отделение…».
Справочного аппарата вначале также не существовало. Для ликвидации этого пробела были предприняты гигантские усилия. Только в 1828 году Бенкендорф докладывал: «За все три года своего существования надзор отмечал на своих карточках всех лиц, в том или ином отношении выдвигавшихся из толпы. Так называемые либералы, приверженцы, а также и апостолы русской конституции в большинстве случаев занесены в списки надзора. За их действиями, суждениями и связями установлено тщательное наблюдение».
По мнению историка Александра Преснякова, идеальным требованием Николая «было, чтобы… императору сообщалось все сколько-нибудь значительное, с полицейской точки зрения, что происходило во всех углах империи. Средствами постоянного притока сведений были донесения жандармских округов и общей администрации. Весь этот пестрый материал докладывался Николаю и вызывал большое его внимание, а часто энергичное вмешательство. „Высочайшие" резолюции то и дело требовали дополнительных сведений по тому или иному происшествию». Более того, император даже сам не брезговал заниматься распределением административно ссыльных – в Вятку, Сольвычегодск, Каргополь, а для «рецидивистов» – Соловки. Он же решал направить провинившихся в солдаты, на Кавказ или сразу в сумасшедший дом «для исправления в уме». Николай разрешил писать доносы лично себе и не уставал разбирать вороха посланий «слова и дела» государева, назначая денежные награды за наиболее ценные из них. Однако далеко не всему писаному верил. Быстро разобрался, что возникший наплыв писем был связан не с вольнодумством, а со сведением мелких счетов между обывателями. Подобные писатели «за явно вздорные и шантажные доносы, за назойливость и сутяжничество» рисковали угодить под арест или в ссылку, а то и в тот же самый сумасшедший дом.
Сам Бенкендорф полагал, что «одна лишь служба, и служба долговременная, дает нам право и возможность судить о делах государственных. Опасно для правительства, чтобы подданные рассуждали о них».
О легендарном шефе жандармов ходило множество анекдотов. Главным образом касавшихся его рассеянности (иногда не мог вспомнить свое имя без визитки) и невнимательности. К примеру, князь Меншиков повесил у себя в кабинете распятие, а по обе стороны поместил портреты Аракчеева и Бенкендорфа. Когда заходившие к Меншикову друзья спрашивали: «Что все это значит?» – он, смеясь, отвечал: «Христос, распятый между двумя разбойниками».
Герцен так писал о нем: «Наружность шефа жандармов не имела в себе ничего дурного; вид его был довольно общий остзейским дворянам и вообще немецкой аристократии. Лицо его было измято, устало, он имел обманчиво добрый взгляд, который часто принадлежит людям уклончивым и апатическим. Может, Бенкендорф и не сделал всего зла, которое мог сделать, будучи начальником этой страшной полиции, стоящей вне закона и над законом, имевшей: право мешаться во все, – я готов этому верить, особенно вспоминая пресное выражение его лица, – но и добра он не сделал, на это у него не доставало энергии, воли, сердца».
Лондонский затворник был явно несправедлив, ослепленный собственными же филиппиками против ненавистного российского самодержавия. Именно Третьему отделению принадлежит выдвинутая им в 1838 году инициатива проведения железной дороги между Москвой и Петербургом. Как раз жандармы предостерегали императора от всеобщего ропота по поводу рекрутских наборов, в 1841 году отмечали необходимость большей заботы о народном здравии, в 1842 году сообщали о всеобщем недовольстве высоким таможенным тарифом; выступали за смягчение дискриминации евреев в империи; неоднократно обращали внимание на вредное для народных нравственности и хозяйства влияние откупов.
Именно от Третьего отделения императору поступила записка: «Исследуя все стороны народной жизни, отделение обращало особенное внимание на те вопросы, которые имели преобладающее значение… Между этими вопросами положение крепостного населения. Третье отделение обстоятельно изучало его бытовые условия, внимательно следило за всеми ненормальными проявлениями крепостных отношений и пришло к убеждению в необходимости, даже неизбежности отмены крепостного состояния». Именно жандармы в 1839 году напоминали Николаю, что «весь дух народа направлен к одной цели – к освобождению», что «крепостное состояние есть пороховой погреб под государством».
Не декабристы, не «проснувшийся» Герцен, не «солнце русской поэзии» Пушкин, а лично главный «держиморда» России генерал от кавалерии граф Александр Бенкендорф.
В свете тоже далеко не все понимали и принимали лазоревые мундиры жандармов, считая, что унизительно менять их на военный мундир. Палки в колеса жандармам вставляли не только полицейские, но и власти на местах, не желавшие делиться с ними влиянием. И губернатор, и жандармский офицер независимо друг от друга доносили каждый своему начальству обо всем происходящем на подведомственной территории. При этом виной различных нарушений и непорядков с удовольствием называли именно конкурентов.
Не всегда понимали жандармов даже в семьях его руководства. «„Не будь жандарм“, – говоришь ты, – спорил глава Отдельного корпуса жандармов генерал-лейтенант Леонтий Дубельт со своей супругой, – но понимаешь ты… существо дела? Ежели я, вступя в Корпус жандармов, сделаюсь доносчиком, наушником, тогда доброе мое имя, конечно, будет запятнано. Но ежели, напротив, я, не мешаясь в дела, относящиеся до внутренней полиции, буду опорою бедных, защитою несчастных, ежели я, действуя открыто, буду заставлять отдавать справедливость угнетенным, буду наблюдать, чтобы в местах судебных давали тяжебным делам прямое и справедливое направление, – тогда чем назовешь ты меня?»
Известно, что Дубельт презирал доносчиков так, что при выдаче им наград десятками или сотнями рублей придерживался цифры три (в память 30 серебреников, говаривал он). Федор Достоевский, которого тот допрашивал по «делу петрашевцев», называл генерала «преприятным человеком».
