Наряду с сими двумя национальными началами, находится и третье, не менее важное, не менее сильное: Народность. Дабы Трон и Церковь оставались в их могуществе, должно поддерживать и чувство Народности, их связующее. Вопрос о Народности не имеет того единства, какое представляет вопрос о Самодержавии; но тот и другой проистекают из одного источника и совокупляются на каждой странице Истории Русского народа. Относительно Народности, все затруднение заключается в соглашении древних и новых понятий; но Народность не состоит в том, чтобы идти назад или останавливаться; она не требует неподвижности в идеях. Государственный состав, подобно человеческому телу, переменяет наружный вид по мере возраста: черты изменяются с летами, но физиономия изменяться не должна. Безумно было бы противиться сему периодическому ходу вещей; довольно того, если мы не будем добровольно скрывать лицо под искусственной и нам не сродной личиной; если мы сохраним неприкосновенным святилище наших народных понятий; если мы примем их за основную мысль Правительства, особенно в отношении к Народному Воспитанию. Между обветшалыми предрассудками, восхищающимися единственно тому, что было у нас за полвека и новейшими предрассудками, которые без жалости стремятся к разрушению существующего, посреди сих двух крайностей, находится обширное поле, на коем здание нашего благосостояния – твердо и невредимо укрепиться может.
Время, обстоятельства, любовь к Отечеству, преданность Монарху, все должно нас уверить в том, что пора нам, особенно касательно народного воспитания, обратиться к духу Монархических учреждений и в них искать той силы, того единства, той прочности, коих мы слишком часто думали открыть в мечтательных призраках равно для нас чуждых и бесполезных, следуя коим нетрудно было бы наконец утратить все остатки Народности, не достигнувши мнимой цели Европейского образования. К составу общей системы Народного Просвещения принадлежит много других предметов, как-то: направление, данное Отечественной Литературе, периодическим сочинениям, театральным произведениям; влияние иностранных книг; покровительство, оказываемое художествам; но разбор всех сил отдельных частей повлек бы за собою довольно обширное изложение и мог бы легко обратить сию краткую записку в пространную книгу. Конечно, принятие такой системы требовало бы более, нежели жизнь и силы одного или нескольких человек. Не тому, кто посеет сии семена, определено Промыслом пожинать плоды оных; но что значит жизнь и силы одного, когда дело идет о благе всех? Два или три поколения быстро исчезают с лица земли, но Государства долговечны, пока в них сохраняется священная искра Веры, Любви и Надежды.
Дано ли нам посреди бури, волнующей Европу, посреди быстрого падения всех подпор Гражданского общества, посреди печальных явлений, окружающих нас со всех сторон, укрепить слабыми руками любезное Отечество на верном якоре, на твердых основаниях спасительного начала? Разум, испуганный при виде общих бедствий народов, при виде обломков прошедшего, падающих вокруг нас, и не прозревая будущего сквозь мрачную завесу событий, невольно предается унынию и колеблется в своих заключениях. Но если Отечеству нашему – как нам Русским и сомневаться в том нельзя – охраняемому Промыслом, даровавшим нам в лице великодушного, просвещенного, истинно Русского Монарха, залог невредимой силы Государства, должно устоять против порывов бури, ежеминутно нам грозящей, то образование настоящего и будущих поколений в соединенном духе Православия, Самодержавия и Народности составляет бессомненно одну из лучших надежд и главнейших потребностей времени и вместе одно из труднейших поручений, коим доверенность Монарха могла бы почтить верноподданного, постигающего и важность оного, и цену каждого мгновения, и несоразмерность своих сил, и ответственность свою перед Богом, Государем и Отечеством.
19 ноября 1833 года
Самодержавие
Николай был явно бабушкиным внуком. Великая Екатерина утверждала, что «Российская империя есть столь обширна, что, кроме самодержавного государя, всякая другая форма правления вредна ей, ибо все прочие медлительнее в исполнениях». Медлительности государь не выносил. Сам работал на износ, себя не жалея, и не терпел, чтобы другие ни спорили с ним, так работавшим, ни сами тормозили то, что Николай делал как автомат. По-петровски. Не понимал, как можно простое дело измордовать так, чтобы оно тянулось годами и решение принималось десятилетиями. Те, кто были вокруг него, это понимали и старались соответствовать ритму жизни. Те же, кто был поодаль, особо не торопились, особо не понукаемые. Кто сидел еще дальше «жадной толпы, стоящей у трона», вообще никуда не спешили – Россия большая, пока дойдет предписание из одной губернии в другую, или ишак сдохнет, или падишах. Провернуть это ржавое колесо мог только один человек – сам император, понявший, что без его воли и распоряжения никто пальцем не шелохнет.
Внутри самого правительства Николай сталкивался либо с непониманием, либо с противодействием. Не понимал Егор Канкрин, блистательный финансист, не ведавший, для чего нужно платить огромные деньги для внедрения каких-то паровых машин, если извозчики и так куда надо довезут. Противодействовали (слабо, конечно, попробуй слово теперь поперек скажи победоносному императору) консерваторы в Госсовете, не желавшие вообще никаких перемен. Против было поместное дворянство, цепляющееся руками и ногами за прежние крепостнические привилегии.
За был только сам Николай со своей железной волей и выдержкой. Освободившись от пут «мамаши», он теперь вообще не воспринимал ничьих других, даже старшего брата.
Константин вообще категорически не понимал преобразований, писал Николаю о недопустимости «коренных реформ, изменяющих взаимные отношения между сословиями, так как это поведет неминуемо к изменению самых основ государственного строя империи». Как на него только могли рассчитывать декабристы в своих мечтах о светлом будущем России?
По мнению историка Александра Преснякова, император «пытался свести государственную власть к личному самодержавию „отца-командира“, на манер военного командования, окрашенного в духе всего быта эпохи патриархально-владельческим, крепостническим пониманием всех отношений властвования и управления».
Вот как раз здесь и крылись две западни для самого Николая. Во-первых, замкнув на себя принятие абсолютно всех мало-мальски важных решений, даже со всей несусветной энергией, его физически не могло хватить на то, чтобы проталкивать сразу все. Фаворитов он не имел, друзей – тоже, соратников – тем более, его больше побаивались, чем поддерживали. Верить безгранично кому-то из приближенных опасался. Опыт предыдущих царствований подсказывал, что рано или поздно близкие люди переходят границы дозволенного и начинают чувствовать себя всемогущими. Своему министру Петру Киселеву Николай даже заметил: «Ты знаешь, как я терпелив в разговоре наедине и выслушиваю всякий спор, принимаю всякое возражение. Тут я, пожалуй, позволю сказать себе и дурака, хотя могу этому и не поверить. Но, чтобы назвали меня дураком публично, этого, конечно, никогда не допущу». Поэтому великий и ужасный Нессельроде, даже став канцлером, каждый раз дрожал, будучи вызван на императорский ковер, хотя и занимал свой пост рекордные 40 лет. Поэтому и Бенкендорф предпочитал никогда не иметь собственного мнения, если рядом император. Поэтому и лихой Орлов пасовал, когда на понравившуюся ему даму вдруг заглядывался сам Николай. Поэтому и сам Сперанский посчитал за благо «признать свои ранние заблуждения», чем вновь отправляться в почетную ссылку.
