Больше он никогда им и не был. Зажав власть в кулаке, Николай не выпускал ее ни на секунду (кроме короткого периода, когда «обстреливался» в войне с турками). Тем более делиться ни с кем не собирался. Император был истиной в последней инстанции, который лучше всех россиян знал, что благо для России, а что вред. Как говорил великий Карамзин, «самодержавие – есть палладиум России». Министры же должны быть лишь «единственно секретарями государя по разным делам».
Нессельроде, всегда державший нос по ветру и угадывавший настроение господина, представлял ему только такие доклады об иностранных делах, чтобы у того не возникало проблем с их восприятием. По утверждению русского историка Евгения Тарле, «угождать и лгать царю, угадывать, куда склоняется воля Николая, и стараться спешно забежать вперед в требуемом направлении, стилизовать свои доклады так, чтобы Николай вычитывал в них только приятное, – вот какова была движущая пружина всей долгой деятельности российского канцлера… Царь обыкновенно его ни о чем не спрашивал, и, входя в кабинет для доклада, Карл Васильевич никогда не знал в точности, с какими политическими убеждениями сам он отсюда выйдет». То же самое касалось и подчиненных Нессельроде. «Послы, – писал Тарле, – делавшие при нем карьеру и действовавшие в самых важных пунктах – Николай Дмитриевич Киселев в Париже, барон Бруннов в Лондоне, Мейендорф в Вене, Будберг в Берлине, были люди умные и средне способные, во всяком случае, несравненно умнее и даровитее, чем Нессельроде, но сии следовали указаниям своего шефа-канцлера и своим карьеристским соображениям и писали иной раз вовсе не то, что видели их глаза и слышали их уши, а то, что, по их мнению, будет приятно прочесть властелину в Зимнем дворце, то есть нередко льстили и лгали ему почти так же, как и сам Нессельроде. А когда и писали в Петербург правду, то Нессельроде старался подать ее царю так, чтобы она не вызвала его неудовольствия».
Выигрывала ли от этого империя, еще большой вопрос, но сам канцлер вполне безбедно и беспроблемно дожил свой век в одном из самых высоких кресел власти.
Уж на что был авторитетен Егор Канкрин, проведший одну из самых успешных денежных реформ в России, но и тот предпочел уйти в тень с цифрами в руках, когда Николай грохнул кулаком по столу и сказал, что железным дорогам в России быть.
Сменивший его Федор Вронченко и подавно понял, что в финансовой сфере не важно, как обстоят дела. Важно, как ты сам представишь их на обозрение. Его отчеты густо пестрели дутыми цифрами, демонстрируя семимильные шаги империи в области развития промышленности. Деньги мудро вкладывал только в те отрасли, чьи министры чаще всего бегали на доклады к государю – двора, армии, путей сообщения. Дефицит бюджета за годы его руководства министерством (1845–1852) составил 260 миллионов рублей, а государственный долг вырос на 100 миллионов. У банкиров Англии, Франции и Голландии к 1845 году было получено 268 миллионов рублей долгосрочных займов, которые уносили до 25 % годового бюджета только на погашение кредитных процентов. При этом совершенно забросил сельское хозяйство, полагая, что мужик и без того выберется из любой засухи и неурожая (1844, 1845, 1847 годов). Сам же Вронченко боялся Николая до полуобморока, иногда при докладах теряя голос. Зато ухитрился получить графский титул, и, благодаря раболепству и совершеннейшей покорности, он был в 1849 году удостоен графского титула и привилегии обедать с государем в интимном кругу, состоявшем из трех-четырех человек.
Одно время пытался втереться в особое доверие к императору граф Петр Клейнмихель, пользуясь родством с главной пассией Николая Варварой Нелидовой. Рассказывали, что, уже став министром путей сообщения и посчитав, что поймал Бога за бороду, Клейнмихель как-то на Варшавском шоссе, недалеко от Гатчины, случайно застрял на одной из станций из-за отсутствия лошадей. Не привыкший к подобным задержкам многодетный отец схватил попавшуюся под руку деревяшку и так отдубасил несчастного станционного смотрителя, что тот через пару часов Богу душу отдал. Делу, конечно же, попытались придать оборот, что якобы смотритель умер от изрядного употребления казенного вина. Однако доброжелатели при дворе поспешили вломить императору конкурента. Николай вызвал к себе Клейнмихеля и за закрытыми дверями сказал ему столько теплых слов, что тот пулей вылетел обратно и выложил значительную сумму на содержание семьи убитого.
Другой случай так же подчеркивает «петровский» характер Николая. Однажды курьер ведомства путей сообщения по традиционному российскому бездорожью выронил где-то между Лугой и Гатчиной из саней чемодан, набитый 300 тысячами ассигнаций. Провинившегося, конечно, упекли в кутузку, но поиски чемодана в метельном краю были безрезультатными. А вскоре при дворе появился мужик-лапотник, притащивший под мышкой искомый баул, никогда в жизни не видавший подобных денег и даже не слыхавший, что такие суммы есть на земле. Счастливый Клейнмихель хотел было от радости дать мужику в зубы за то, что так долго нес чемодан, но из осторожности передумал и одарил червонцем. Само собой, Николаю доложили о столь чудном подарке судьбы, и тот поинтересовался у министра, насколько простерлась щедрость того по отношению к лапотнику. Клейнмихель хотел было соврать, но вовремя понял, что ребята из Третьего отделения уже донесли о такой «расточительности» графа. Пришлось сказать правду. Николай рассвирепел и распорядился выплатить мужику огромную премию. Причем из кармана самого Клейнмихеля. Граф был в шоке, мужик – в нокдауне. На радостях лапотник неделю угощал всю деревню, да и помер от запоя.
Как работала ЕГО машина, можно было сказать только после смерти императора. Как раз после нее тайный советник Михаил Позен в апреле 1856 года подчеркивал: «Обстоятельства беспрерывно возбуждали новые вопросы, и правительство начало издавать закон за законом, постановление за постановлением. Все они возникали случайно, часто обрабатывались наскоро, без связи в целом, без гармонии в частях; иногда и без практического взгляда на возможность исполнения… Состав высшего управления чрезвычайно увеличился, департаменты и канцелярии расширились и наполнились огромным числом людей. Каждому хотелось действовать, иметь влияние. Отсюда излишняя централизация, вредное многоделие и всемертвящие формализм и механизм. Каждое министерство и управление действует по своему усмотрению, мало заботясь о последствиях, какие принимаемые им меры могут иметь на части другого министерства. Для некоторых частей государства учреждены особые комитеты, которым предоставлено окончательное решение важнейших вопросов, до тех частей относящихся. Это еще более разрознило действия высшего управления и передало участь многих дел первостепенной государственной важности на произвол безответственных канцелярий. Контроля над действиями министров и главных управлений нет. Правда, они представляют отчеты о своих действиях, но кто поверяет эти отчеты, кто соображает их с общими началами государственного устройства нашего; кто сличает новые отчеты с прежними? Напрасно думают, что отчеты эти содержат в себе показания ложные.
Напротив, то, что в них показывается, – показывается справедливо; но, к несчастью, в них показываются только хорошие стороны управления, а умалчивается о дурных. В таком положении дело обнародования отчетов, конечно, более приносит вреда, чем пользы, потому что между читающими их находится много людей, зорко следящих за всеми правительственными мерами, и они-то, делая поверки и сличения, которые необходимо бы делать в высшей точке управления, выводят заключения весьма невыгодные для правительства, особенно когда заключения эти вполне оправдываются фактами, и каждый более или менее в собственном своем положении видит справедливость делаемого упрека».
