Усилиями Киселева через сопротивлявшийся Госсовет были чуть ли не за волосья протащены законы о запрещении продавать крестьян в розницу, как скотину (1841 года); о разрешении освобождать крестьян, давая им земельный надел в наследственное пользование на условиях, определяемых добровольным соглашением (1842 год); о запрещении приобретать крестьян дворянам безземельным (1843 год): не можешь прокормить мужика – не бери грех на душу, соответственно, и без земли теперь не продашь; разрешении Мингосимуществу приобретать за счет казны население дворянский имений. То есть, если барин у тебя лежебока и лентяй, у которого мужики мрут как мухи, пусть лучше в государственных крестьянах отъедятся и пользу империи принесут. Киселев также представил проект выкупа в течение 10 лет всех однодворческих крестьян (крепостных, принадлежащих однодворцам) по 1/10 доле в год. В 1847 году было издано еще более важное постановление, предоставлявшее крестьянам имений, продававшихся в долг, выкупиться с землею на волю. Наконец, 3 марта 1848 года появился закон, предоставлявший крестьянам право приобретать недвижимую собственность. Мужик постепенно становился «человеком», владевшим собственностью.
По утверждению историка Ключевского: «До сих пор в дворянской среде господствовал взгляд на крепостных крестьян, как на простую частную собственность владельца наравне с землей, рабочим инвентарем и т. д. Мысль, что такою собственностью не может быть крестьянин, который платит государственную подать, несет государственную повинность, например рекрутскую, – мысль эта забывалась в ежедневных сделках, предметом которых служили крепостные крестьяне. Совокупность законов, изданных в царствование Николая, должна была коренным образом изменить этот взгляд; все эти законы были направлены к тому, чтобы охранить государственный интерес, связанный с положением крепостных крестьян. Право владеть крепостными душами эти законы переносили с почвы гражданского права на почву права государственного; во всех них заявлена мысль, что крепостной человек не простая собственность частного лица, а прежде всего подданный государства. Это важный результат, который сам по себе мог бы оправдать все усилия, потраченные Николаем на разрешение крестьянского вопроса».
Однако не все так безоблачно. Даже с обустройством государственных крестьян двигались наощупь. Помещичьи вообще были недосягаемы, не помогали ни уговоры, ни намеки на волю государя и конкретные слова Николая: «Земля, заслуженная нами, дворянами, или предками нашими, есть наша дворянская, но крестьянин, находящийся ныне в крепостном состоянии почти не по праву, а обычаем, через долгое время, не может считаться собственностью, а тем менее вещью». Все же самодержавие самодержавием, но империя-то, слава богу, правовая. Тут уж указом не сдвинешь эту массу недовольных помещиков. Даже князь Меншиков предостерегал монарха от «негодования против правительства всего образованного класса», заметил в своем дневнике, что при обсуждении этого вопроса государь, при всем своем искусстве, не мог скрыть «своей злобы» к дворянам. Как и его кумир Петр, Николай оставался один на один с сословием, которое по идее и должно было его поддерживать, но которое чуть ли не в полном составе выступало против изъятия у себя подобной привилегии. Что там говорить, если собственный брат Константин, который еще в 1809 году порвал проект Сперанского о поэтапном освобождении крестьян, и спустя четверть века не изменил своих пещерных взглядов.
Несмотря на назревшую необходимость, на то, что уже глупо и экономически невыгодно (да и опасно) было держать в узде такую массу рабов, на то, что вся Европа смеялась и показывала пальцем на явное средневековье. Ну и пусть, нам ведь объявили «особый путь», вот и будем жить «особливо». Как деды и прадеды.
Последняя попытка Николая к уничтожению крепостного права относится к декабрю 1847 года, когда велено было депутатам смоленского дворянства прибыть в Петербург для принесения благодарности за продолжение дарованных дворянству прав. «Я буду говорить с вами не как государь, а как первый дворянин империи, – произнес император в своей «тронной речи» депутатам. – Земли принадлежат нам, дворянам, по праву, потому что мы приобрели ее нашей кровью, пролитой за государство; но я не понимаю, каким образом человек сделался вещью, и не могу себе объяснить этого иначе, как хитростью и обманом, с одной стороны, и невежеством – с другой. Этому должно положить конец. Лучше нам отдать добровольно, нежели допустить, чтобы у нас отняли. Крепостное право причиной, что у нас нет торговли, промышленности». Отпуская депутатов, государь поручил держать сказанное им в секрете, но «побудить смоленское дворянство к совещаниям о мерах, как приступить к делу». Одновременно с этим журналам была предоставлена некоторая свобода в обсуждении крепостного права. Однако революции, прокатившиеся по Европе в 1848 году, совершенно деморализовали Николая, заставив переложить «больной вопрос» на плечи следующих поколений. Сам самодержец не скрывал своего разочарования: «Нет сомнения, что крепостное право в нынешнем его положении у нас есть зло, для всех ощутительное и очевидное, но прикасаться к нему теперь было бы делом еще более гибельным… Нынешнее положение таково, что оно не может продолжаться, но вместе с тем и решительные к прекращению его способы также невозможны без общего потрясения».
«Три раза начинал я это дело, – признавался он графу Киселеву в 1854 году, – и три раза не мог продолжать: видно, это перст Божий!»
Императора пытался успокоить граф Уваров: «Вопрос о крепостном праве тесно связан с вопросом о самодержавии и даже единодержавии: это две параллельные силы, которые развивались вместе, у того и другого одно историческое начало и законность их одинакова… Крепостное право – это дерево пустило далеко корни – оно осеняет и церковь, и престол, вырвать его с корнем невозможно».
Было ли от этого легче самой России?
Господин цензор
«Несчастные обстоятельства, сопроводившие восшествие на престол ныне царствующего императора, обратили внимание его величества на сословие писателей. Он нашел сие сословие совершенно преданным на произвол судьбы и притесненным невежественной и своенравной цензурою. Не было даже закона касательно собственности литературной. Ограждение сей собственности и Цензурный устав принадлежат к важнейшим благодеяниям нынешнего царствования». Кто бы вы думали, писал эти верноподданнические строки, восхваляя мудрость государя, якобы затиранившего отечественных пиитов цензурой? Подхалим, вельможа, царедворец, «жадною толпой стоящий у трона»? Отнюдь. Александр Пушкин, который вроде как жутко страдал от той самой цензуры, хотя и называл ее в своих письмах «голубушкой» и «приятельницей». Однако именно он порадовал почтеннейшую публику стихотворным «Посланием к цензору».
Но цензор гражданин, и сан его священный:
Он должен ум иметь прямой и просвещенный;
Он сердцем почитать привык алтарь и трон;
Но мнений не теснит и разум терпит он.
Блюститель тишины, приличия и нравов,
Не преступает сам начертанных уставов,
Закону преданный, отечество любя,
Принять ответственность умеет на себя;
Полезной истине пути не заграждает,
Живой поэзии резвиться не мешает.
Он друг писателю, пред знатью не труслив,
Благоразумен, тверд, свободен, справедлив.
Если кто-нибудь желает возразить «солнцу русской поэзии», милости просим. Он сам был спорщик рьяный, правда меняя мнение свое о человеке по десять раз на дню. И тем не менее в письмах сплошь и рядом подобные выражения: «Но какова наша цензура? Признаюсь, никак не ожидал от нее таких больших успехов в эстетике. Ее критика приносит честь ее вкусу. Принужден с нею согласиться во всем…»; «Перемены, требуемые цензурою, послужили в пользу моего…»; «Бируков, человек просвещенный; кроме его я ни с кем дела иметь не хочу. Он и в грозное время милостив был и жалостлив. Ныне повинуюсь его приговорам безусловно». Это про того самого цензора Санкт-Петербургского цензурного комитета Александра Бирукова, которого наряду с еще одним «пугалом» литераторов, цензором Александром Красовским, проклинали все модные сочинители того времени, считавшие себя либеральствующими и фрондирующими. Стало быть, не все так однозначно в деятельности того органа, который в поздней России и СССР принято было определять понятием, синонимичным средневековой инквизиции, и наделять им исключительно свирепые николаевские времена.
