Так что истинной «нецензурной» свободы ни в каком проявлении России-матушке видеть было не суждено при любом исходе противостояния на Сенатской площади. Время такое.
Пушкин – Бенкендорфу
27 мая 1832 года. Петербург
10 лет тому назад литературою занималось у нас весьма малое число любителей. Они видели в ней приятное, благородное упражнение, но еще не отрасль промышленности: читателей было еще мало; книжная торговля ограничивалась переводами кой-каких романов и перепечатанием сонников и песенников. Несчастные обстоятельства, сопроводившие восшествие на престол ныне царствующего императора, обратили внимание его величества на сословие писателей. Он нашел сие сословие совершенно преданным на произвол судьбы и притесненным невежественной и своенравной цензурою. Не было даже закона касательно собственности литературной.
Ограждение сей собственности и Цензурный устав принадлежат к важнейшим благодеяниям нынешнего царствования.
Литература оживилась и приняла обыкновенное свое направление, т. е. торговое. Ныне составляет она отрасль промышленности, покровительствуемой законами.
Изо всех родов литературы периодические издания всего более приносят выгоды и чем разнообразнее по содержанию, тем более расходятся.
Известия политические привлекают большее число читателей, будучи любопытны для всякого.
«Северная пчела», издаваемая двумя известными литераторами, имея около 3000 подписчиков, естественно, должна иметь большое влияние на читающую публику, следственно, и на книжную торговлю.
Всякий журналист имеет право говорить мнение свое о нововышедшей книге столь строго, как угодно ему. «Северная пчела» пользуется сим правом и хорошо делает; законом требовать от журналиста благосклонности или беспристрастия было бы невозможно и несправедливо. Автору осужденной книги остается ожидать решения читающей публики или искать управы и защиты в другом журнале.
Но журналы чисто литературные, вместо 3000 подписчиков, имеют едва ли и 300, и следственно, голос их был бы вовсе не действителен.
Таким образом, литературная торговля находится в руках издателей «Северной пчелы», и критика, как и политика, сделалась их монополией.
От сего терпят вещественный ущерб все литераторы, не находящиеся в приятельских сношениях с издателями «Северной пчелы», ни одно из их произведений не продастся, ибо никто не станет покупать товара, охужденного в самом газетном объявлении.
Для восстановления равновесия в литературе нам необходим журнал, коего средства могли бы равняться средствам «Северной пчелы», то есть журнал, в коем бы печатались политические и заграничные новости.
Направление политических статей зависит и должно зависеть от правительства, и в сем случае я полагаю священной обязанностию ему повиноваться и не только соображаться с решением цензора, но и сам обязуюсь строго смотреть за каждой строкою моего журнала. Злонамеренность была бы с моей стороны столь же безрассудна, как и неблагодарна.
Пушкин – Бенкендорфу
29 ноября 1826 года. Из Пскова в Петербург
Милостивый государь, Александр Христофорович.
Будучи совершенно чужд ходу деловых бумаг, я не знал, должно ли мне было отвечать на письмо, которое удостоился получить от Вашего превосходительства и которым был я тронут до глубины сердца. Конечно, никто живее меня не чувствует милость и великодушие государя императора, так же как снисходительную благосклонность Вашего превосходительства.
Так как я действительно в Москве читал свою трагедию некоторым особам (конечно, не из ослушания, но только потому, что худо понял высочайшую волю государя), то поставляю за долг препроводить ее Вашему превосходительству, в том самом виде, как она была мною читана, дабы Вы сами изволили видеть дух, в котором она сочинена; я не осмелился прежде сего представить ее глазам императора, намереваясь сперва выбросить некоторые непристойные выражения. Так как другого списка у меня не находится, то приемлю смелость просить Ваше превосходительство оный мне возвратить.
Мне было совестно беспокоить ничтожными литературными занятиями моими человека государственного, среди огромных его забот; я роздал несколько мелких моих сочинений в разные журналы и альманахи по просьбе издателей; прошу от Вашего превосходительства разрешения сей неумышленной вины, если не успею остановить их в цензуре.
С глубочайшим чувством уважения, благодарности и преданности, честь имею быть,
Милостивый государь,
Вашего превосходительства всепокорнейший слуга Александр Пушкин.
Псков, 1826 г. Ноября 29.
Поэт и философ
Коль скоро речь зашла о «солнце русской поэзии», хотелось бы все же уяснить взаимоотношения между Пушкиным и Николаем, столь яростно в свое время бичевавшиеся в советской и либеральной историографии, как чуть ли не основная причина гибели гения. Пожалуй, о реальных проблемах с властью может говорить разве что его отец, вышедший в отставку при экстравагантном батюшке современного поэту монарха. Как сам Пушкин писал: «По восшествии на престол государя Павла I отец мой вышел в отставку, объяснив царю на то причину: „Вы горячи, и я горяч, нам вместе не ужиться“. Государь согласился и подарил ему воронежскую деревню». У сына отставленного капитан-поручика лейб-гвардии Егерского полка Сергея Пушкина проблемы возникли из-за его необузданного нрава и острого языка. Приятель его дяди Василия Львовича Николай Карамзин со вздохом сожаления говорил: «Талант, действительно, прекрасный; жаль, что нет мира в душе, а в голове благоразумия. Ежели не исправится, – будет чертом еще до отбытия своего в ад».
Поэт вызвал гнев императора Александра I, которого то превозносил как спасителя Отечества от Наполеона, то называл «правителем слабым и лукавым, плешивым щеголем, врагом труда, нечаянно пригретым славой…». Пушкина, как коллежского секретаря в Коллегии иностранных дел (жалованье 700 рублей в год), вызвали к Милорадовичу и отчитали как мальчишку за стихотворения, «несовместимые со статусом государственного чиновника». А поскольку времена были «тиранические», то упекли его в так называемую «южную ссылку» – в канцелярию главного попечителя и председателя Попечительного комитета о иностранных колонистах Южной России генерала от инфантерии Ивана Инзова в знойном Кишиневе. Подальше от столичной слякоти. Тут Пушкина настолько «затиранили», что ему пришлось даже жаловаться в письме другу: «…Обедаем славно – я пью, как Лот содомский. Недавно выдался наш молодой денек – я был президентом попойки – все перепились и потом поехали по б…ям». На здоровье, конечно, молодой энергичный потомок арапа Петра Великого мог гулять, как ему вздумается. Но ведь вздумывалось весьма неординарно. То его судьба занесла в масонскую ложу «Овидий», то угораздила распространить в списках абсолютно нецензурную (по современным соображениям) поэму «Гавриилиада», от которой глаза на лоб полезли не только у бедняги Бирукова, но и у всего Синода, то в лихой Одессе бросила в объятия обольстительной Елизаветы Воронцовой, супруги всесильного губернатора Новороссии Михаила Воронцова, у которого поэт служил канцеляристом. Опять же дело молодое, вечно юная тема, сюжет для целых библиотек «декамеронов» и «кентерберийских рассказов». Но парня постоянно кто-то тянул за язык, ему не терпелось поделиться победой с друзьями, обещая им «нарисовать г-жу Воронцову в 36-ти позах Аретина» и занеся ее даже в список своих «трофеев» в альбоме своих приятелей (стал достоянием истории под названием «113 прелестниц Пушкина»). Губернатор по дуэльному кодексу не мог вызвать подчиненного на дуэль, но мог добиться его отставки и удаления из Одессы в Михайловское под надзор родителей (так называемая «северная ссылка»). За что получил от поэта колючую эпиграмму: «Полу-милорд, полу-купец, полу-мудрец, полу-невежда, полу-подлец, но есть надежда, что будет полным наконец».
