В этой «ссылке» он чувствовал себя неуютно, вдали от привычного общества, в отрыве от друзей. Рассорился с отцом, тем самым непокорным отставным капитаном-поручиком, упрекавшим поэта за ветреность и глупые склоки с правительственными чиновниками, – Сергей Пушкин уехал из Михайловского. Поэт пописывал друзьям чисто «пушкинские» послания, вроде 7 ноября 1825 года Вяземскому: «Благодарствую, душа моя, и целую тебя в твою поэтическую ж…». Так, видимо, ему казалось, будет приятно его светлости князю Петру. Однако умолял всех знакомых заступиться за него перед царем, чтобы его вернули из ссылки и дали возможность опять печататься. Даже придумал себе мифическую болезнь. Александр же последних лет жизни был непреклонен.
После известия о восстании декабристов Пушкин вроде как срочно и без разрешения засобирался в столицу, но якобы заяц трижды перебежал дорогу, и поэт вернулся. Очень поэтично, но совершенно невероятно. Ибо уже вскоре Пушкин пишет Дельвигу, что «я ни в чем не замешан, и если правительству досуг подумать обо мне, то оно в том легко удостоверится… никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революций, напротив. Как бы то ни было, я желал бы вполне и искренне помириться с правительством. Твердо надеюсь на великодушие молодого нашего царя». То есть ни о каком своеволии речи не идет, он все еще ждет «примирения». Так что «заяц», кажется, явился из сказок Арины Родионовны.
Вспомнил о поэте его давний поклонник новый император Николай, давший добро на возвращение и удостоивший «михайловского затворника» личным свиданием. 4 сентября 1826 года фельдъегерь Валын доставил его в московский Чудов монастырь, где проходили коронационные торжества и где император и поэт беседовали наедине почти два часа. О содержании беседы можно только догадываться, Пушкин, как правило, обходил в дневниках подробности первого свидания с самодержцем, который отправил на виселицу его приятеля Рылеева. Судить можно только по обрывочным сведениям различных источников. К примеру, из официозной биографии Пушкина известно, что на вопрос царя, чтобы он делал 14 декабря, если бы оказался в Петербурге, тот ответил: «Стал бы в ряды мятежников». Декабрист же Николай Лорер пишет, что на вопрос царя, как он мог иметь в друзьях «такого негодяя, как Кюхельбекер», Пушкин ничтоже сумняшеся выдал: «Мы, знавшие его, считали всегда за сумасшедшего, а теперь нас может удивлять одно только, что его с другими, сознательно действовавшими и умными людьми, сослали в Сибирь». Вот вам «и кюхельбекерно, и тошно».
Советские биографы утверждают, что знающий себе цену поэт держал себя с государем независимо и смело, цитируя присутствовавшего при аудиенции чиновника по особым поручениям Третьего отделения Михаила Попова («он был в полном смысле как дитя, и как дитя никого не боялся»). Однако тот же Попов добавляет: «…ободренный снисходительностью Государя, он делался более и более свободен в разговоре; наконец, дошло до того, что он, незаметно для себя самого, приперся к столу, который был позади его, и почти сел на этот стол. Государь быстро отвернулся от Пушкина и потом говорил: „С поэтом нельзя быть милостивым!“
Мелочь, конечно, но весьма показательная. Однако совершенный факт – Пушкин пожаловался на цензуру, и Николай согласился быть его личным цензором. Подчеркнем, факт экстраординарный – самодержец выполняет функции «просвещенного Бирукова», работающего в поте лица за 1200 рублей в год. У него, конечно же, больше не было дел в империи сразу после коронации. Однако – это Пушкин, тут особый подход нужен, с ним нельзя, как с обычными пиитами, «солнце русской поэзии», как ни крути.
Мало того, император пообещал помочь с изданием «Бориса Годунова», на что тот даже перестал надеяться. Открыл перед ним архивы для изучения Пугачевского бунта и написания истории Петра Великого, своего кумира. Даже профессиональные историографы не удостаивались такой чести. А коллежскому секретарю – со всем почтением. Полагаете, все? Нет уж, тиран так тиран до конца. На издательские расходы по выпуску «Пугачева» выдал 20 тысяч рубликов, да еще и с выделением подведомственной двору типографии. А чтобы хоть как-то обозначить статус поэта при дворе, распорядился положить ему жалованье в размере 5 тысяч рублей в год, что равнялось примерно 12 годовым окладам офицера в действующей армии. Ну и, чтобы совсем порадовать «солнце», положил 40 тысяч за будущего «Годунова», который еще не был написан.
Интересно после аудиенции высказался о Николае сам ошалевший от такого счастья Пушкин: «Он наидоверчивейший из людей, потому что сам человек прямой; а это-то и страшно. Он верит в искренность людей, которые часто его обманывают». Что же это имел в виду «ай да Пушкин, ай да сукин сын»? Хотя и Николай был им очарован, заявив графу Блудову: «Я долго говорил сегодня с умнейшим человеком в России – с Пушкиным». Они нашли друг друга.
Дмитрий Толстой тут же отозвался в свете о «событии года»: «прощение Пушкина и возвращение его из ссылки составляет самую крупную новость эпохи». Впрочем, поэта нельзя назвать неблагодарным, он сразу же принялся добросовестно «отрабатывать» императорские авансы. Из-под его пера вышли приятные августейшему уху вирши:
Тебя мы долго ожидали,
И светел ты сошел с таинственных вершин
И вынес нам свои скрижали.
В стихотворении «Друзьям» (1828 год) поэт и вовсе разошелся в верноподданнических чувствах к обласкавшему его самодержцу.
Друзьям
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами.
О нет, хоть юность в нем кипит,
Но не жесток в нем дух державный:
Тому, кого карает явно,
Он втайне милости творит.
Текла в изгнаньи жизнь моя,
Влачил я с милыми разлуку,
Но он мне царственную руку
Простер – нс вами снова я.
Во мне почтил он вдохновенье,
Освободил он мысль мою,
И я ль, в сердечном умиленье,
Ему хвалы не воспою?
Я льстец! Нет, братья, льстец лукав:
Он горе на царя накличет,
Он из его державных прав
Одну лишь милость ограничит.
Он скажет: презирай народ,
Глуши природы голос нежный,
Он скажет: просвещенья плод —
Разврат и некий дух мятежный!
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.
Хорошо бы отметить – Николай ЗАПРЕТИЛ печатать это стихотворение. Понятно, что ни о какой крамоле тут речи не идет. Просто неплохо бы было меру знать во всем, даже в верноподданнической благодарности. Оно увидело свет не просто в посмертном издании поэта, но даже тогда, когда сам Николай почил в Бозе – в 1857 году.
