Всегда вспоминают известное письмо поэта к супруге от 22 апреля 1834 года: «Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут». «Под старость» – это в пушкинские-то 34 года, да еще и «упек» – творца «Клеветникам России» явно в повышенной благодарности не обвинишь.
Зато, когда в очередной раз припекли кредиторы, бросился к монаршим стопам. Почти сразу после присвоения «обруганного» титула, 26 февраля 1834 года, просит у Бенкендорфа ссуду из казны 20 тысяч рублей. Ему, конечно, дали – поэт тут же расстроился из-за этого («теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно поступать как им угодно»). Но, увы, не в коня корм – долги только растут. Из письма жене: «Живо воображаю первое число, тебя теребят за долги Параша (няня), повар, извозчик, аптекарь, мадам Зихлер и т. д., у тебя не хватает денег… ты беспокоишься, сердишься на меня – и поделом». Долг домовладельцу фридрихсгамскому первостатейному купцу Петру Жадимеровскому (дом на Большой Морской) достиг 1063 рубля 33,5 копейки, плюс по судебному иску 106 рублей 30 копеек штрафных. Только получив доступ ко двору, камер-юнкер вынужден для уменьшения расходов ехать «на три-четыре года» в деревню. Помочь может только «тиран». 22 июля 1835 года Пушкин пишет Бенкендорфу: «Осыпанный милостями его величества, к вам, граф, должен я обратиться, чтобы поблагодарить за участие, которое вам было угодно проявлять ко мне, и чтобы откровенно объяснить мое положение. В течение последних пяти лет моего проживания в Петербурге я задолжал около шестидесяти тысяч рублей. Кроме того, я был вынужден взять в свои руки дела моей семьи: это вовлекло меня в такие затруднения, что я был принужден отказаться от наследства и что единственными средствами привести в порядок мои дела были: либо удалиться в деревню, либо единовременно занять крупную сумму денег. Но последний исход почти невозможен в России, где закон предоставляет слишком слабое обеспечение заимодавцу и где займы суть почти всегда долги между друзьями и на слово. Благодарность для меня чувство не тягостное; и, конечно, моя преданность особе государя не смущена никакой задней мыслью стыда или угрызений совести; но не могу скрыть от себя, что я не имею решительно никакого права на благодеяния его величества и что мне невозможно просить чего-либо. Итак, вам, граф, еще раз вверяю решение моей участи и, прося вас принять уверение в моем высоком уважении, имею честь быть с почтением и признательностью вашего сиятельства, граф, нижайший и покорнейший слуга Александр Пушкин».
Привыкший уже к образу «почтальона» Бенкендорф показал письмо императору. Николай понял, что его гениальный камер-юнкер в очередной раз заканючил. Наложил резолюцию: «Нет препятствий ему ехать куда хочет, но не знаю, как разумеет он согласить сие со службой. Спросить, хочет ли он отставки, ибо нет возможности его уволить на столь продолжительный срок».
Предложил отпуск на полгода и 10 тысяч «вспоможения». Поэт же вместо благодарности несколько «уточнил» задачу в письме 26 июля: «Граф, мне тяжело в ту минуту, когда я получаю неожиданную милость, просить еще о двух других, но я решаюсь прибегнуть со всей откровенностью к тому, кто соизволил быть моим провидением. Из 60 000 моих долгов половина – долги чести. Чтобы расплатиться с ними, я вижу себя вынужденным занимать у ростовщиков, что усугубит мои затруднения или же поставит меня в необходимость вновь прибегнуть к великодушию государя. Итак, я умоляю его величество оказать мне милость полную и совершенную: во-первых, дав мне возможность уплатить эти 30 000 рублей и, во-вторых, соизволив разрешить мне смотреть на эту сумму как на заем и приказав, следовательно, приостановить выплату мне жалованья впредь до погашения этого долга. Поручая себя вашей снисходительности, имею честь быть с глубочайшим уважением и живейшей благодарностью, граф, вашего сиятельства нижайший и покорнейший слуга Александр Пушкин».
Николай закрыл глаза – дайте, что просит. Однако бдительный Канкрин уточнил – дать вместо 30 тысяч лишь 18, вычтя недавнее «вспоможение» 10 тысяч и проценты 2 тысячи.
Попросил разрешения издавать журнал («Современник») – разрешили. Да еще придарили для его исторических изысканий экземпляр Полного свода законов Российской империи. Пожаловался на козни конкурентов из газеты «Северная пчела», любимца Бенкендорфа наивернейшего Фаддея Булгарина, раскритиковавшего 7-ю главу «Евгения Онегина», – Николай приказал шефу жандармов вызвать журналиста и «запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения, и, если можно, то и закрыть газету» (Булгарин с тех пор пикнуть не смел против Пушкина). Третье отделение начало расследование по поводу появления в свет стихотворения «Андрэ Шенье» и поэмы «Гавриилиада» – наложил вето после объяснений поэта.
Если все это называется «травлей гения», то можно предположить, что Пушкину не особо тяжко было жить под подобной травлей. Да и умирать, грустно заметим, тоже.
В гнусной истории с подметными письмами о Пушкине-«рогоносце» и дуэлью с Жоржем Дантесом (шурином поэта, если кто забыл, приемный сын нидерландского посланника Луи Геккерена), где также далеко не все однозначно, царь сделал для поэта все, что мог. Попытался предотвратить поединок, но жандармов направили по ложному адресу дуэли, и они увидели Пушкина уже умирающим от перитонита в квартире на Мойке. Послал своего лейб-медика Николая Арендта, который «отходил со слезами на глазах от постели его и говорил, что он никогда не видал ничего подобного, такого терпения при таких страданиях». Именно об этих страданиях через несколько дней Арендт поведал юному поэту Михаилу Лермонтову, исцеляя того от простуды и невольно готовя его блистательную «Смерть поэта».
Павел Киселев отметил, что после известия о смертельном ранении поэта Николай был сам не свой: «Я теряю в нем самого замечательного человека в России». 28 января Арендт привез умирающему записку от императора: «Любезный друг, Александр Сергеевич! Если судьба нас уже более в сем мире не сведет, то прийми мое последнее и совершенное прощение и последний совет умереть христианином. Что касается до жены и детей твоих, ты можешь быть спокоен, я беру на себя устроить их судьбу». Жуковский, присутствовавший при этом, вспоминал, что поэт поцеловал письмо и попросил его: «Скажи государю, что я желаю ему долгого, долгого царствования, что я желаю ему счастия в его сыне, что я желаю ему счастия в его России». Добавил: «Жаль, что умираю: весь его был бы».
Николай отдал распоряжение истинного «угнетателя поэта»: 1) Заплатить долги. 2) Заложенное имение отца очистить от долга. 3) Вдове – пенсии и дочерям – по замужество. 4) Сыновей в пажи и по 1500 рублей на воспитание каждого по вступлении на службу. 5) Сочинения издать на казенный счет в пользу вдовы и детей. 6) Единовременно 10 000 рублей.
Специально учрежденной «Опекой над детьми и имуществом Пушкина» было роздано долгов частным лицам на сумму 95,6 тысячи рублей, списан долг поэта казне – 44 тысячи рублей. Вместе с этим очистка имения, села Кистенева, Михайловского, вдовья пенсия и содержание детей обошлись казне Российской империи порядка 500 тысяч рублей. Подписка на посмертное издание (опять же казной) принесла семье 262 тысячи рублей.
