19 февраля 1837 года Паскевич в доверительном разговоре заметил Николаю, что ценит жизнь Пушкина как литератора, «талант его созревал, но человек он дурной». Тот ответил: «Мнение твое о Пушкине я разделяю, и про него можно сказать, что в нем оплакивается будущее, но не прошедшее».
По императорскому приказу Дантес был арестован, лишен чинов и российского дворянства, определен рядовым. Затем тот подумал и дописал: «…рядового Геккерена, как не русского подданного, выслать с жандармом за границу, отобрав офицерские патенты». А следом за ним был объявлен «персона нон грата» и выслан из империи и «гнусная каналья» (выражение Николая) Геккерен. Зато по просьбе умирающего Пушкина помиловал секунданта поэта подполковника Константина Данзаса, приговоренного к виселице за участие в запрещенной дуэли (заменено на два месяца ареста в Петропавловской крепости).
Интересно, что высланный из России и прибывший в Баден Дантес встретил там старого знакомого великого князя Михаила Павловича и попытался было кинуться ему в объятия. Михаил демонстративно спрятал руки за спину и отвернулся. У кого-нибудь поднимется рука швырнуть по камню в императора и его брата?
Почему именно на Пушкине мы так подробно остановились? Гениальный поэт является символом николаевской эпохи, и во взаимоотношениях с ним образ императора, полтора столетия ругаемого за «тиранию поэта» либералами и «прогрессивно мыслящими авторами», проявился наиболее ярко. Впрочем, не только с ним. Были и другие примеры.
Прекрасно император относился к баснописцу Ивану Крылову, поэту Василию Жуковскому, сквозь пальцы смотрел на «шалости» молодого Михаила Лермонтова.
Узнав о смерти на дуэли Лермонтова в июле 1841 года, Николай, по свидетельству генерала Николая Вельяминова, сказал: «Жаль, что тот, который мог нам заменить Пушкина, убит». В историографии СССР это весьма оригинально перевели с русского на «советский» как: «Собаке – собачья смерть».
Если бы не личное разрешение Николая, вопреки цензуре, Гоголь бы не смог поставить своего «Ревизора».
Куда сложнее были взаимоотношения императора и философа Петра Чаадаева. В молодости они были дружны. Николай Чаадаева звал в гости запросто: «Приходите хоть в полицейской фуражке!»
Проповедующий «официальную народность» и особую роль своей империи в мировой истории Николай не нашел понимания у отставного гвардейца. Тот вывел прямо противоположные выводы из «имперской триады» Уварова.
В своих «Философических письмах» Чаадаев утверждает, что «мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежали ни к одному из великих семейств человечества, ни к западу, ни к востоку, не имеем преданий ни того, ни другого. Мы существуем как бы вне времени, мы живем в самом тесном горизонте без прошедшего и будущего, мы явились в мир как незаконнорожденные дети, без связи с людьми. Нам нужно молотом вбивать в голову то, что у других инстинкт, наши воспоминания не дальше вчерашнего дня, мы чужды самим себе, мы идем по пути времен так странно, что каждый сделанный шаг исчезает безвозвратно, мы идем вперед, но по какому-то косвенному направлению… Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, со склоненной головой, с закрытыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если хорошо понимает ее. Я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной. Я люблю мое Отечество, как Петр Великий научил меня любить его. Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм, этот патриотизм лени, который умудряется все видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями». Более того, говоря о России, философ утверждал, что «прошлое ее бесполезно, настоящее тщетно, а будущего у нее нет».
Разочарованный Николай вскоре после выхода этого письма в журнале «Телескоп» в 1836 году наложил необдуманную резолюцию: «Нахожу, что содержание есть смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного». А поскольку в России каждое слово самодержца является законом, то философа быстро упрятали в психушку, поручив «лечение его искусному медику». Хотел именно этого монарх или нет, сложно сказать, скорее всего, просто махнул рукой на столь чудной энтузиазм «честных служак».
«Сначала я никак не мог вразумить себя, – говорил Николай барону Корфу в 1837 году, – чтобы можно было хвалить кого-нибудь за честность, и меня всегда взрывало, когда ставили это кому в заслугу; но после пришлось поневоле свыкнуться с этой мыслью. Горько подумать, что у нас бывает еще противное, когда и я, и все мы употребляем столько усилий, чтобы искоренить это зло».
В любом случае из всей этой истории Николай сделал собственный вывод: «Польза философов не доказана, а вред – возможен».
Холера ясна
Николай не раз за время своего царствования демонстрировал несгибаемое мужество и волю в обстоятельствах, требовавших проявления личных качеств императора, как настоящего мужчины. Восстание 14 декабря 1825 года тому доказательство. Интересны еще два эпизода, характеризующие его в экстремальных обстоятельствах.
Весной 1830 года из Индии через Волгу было занесено холерное моровое поветрие. Сначала оно поразило Астрахань, затем, пробираясь на север по реке, Саратов, Самару, Казань, Нижний Новгород, где умирали по 300 человек в день (в одном Саратове – около 10 тысяч в эпидемию).
К лету холера появилась в столице. Для ликвидации морового поветрия поступило распоряжение устроить при частях особые холерные больницы, завести кареты для перевозки больных, для чего составлены были особые правила и разосланы по городу домовладельцам для руководства и сведения. На заставах устраивались карантины, на которых дымом горевших хвойных костров окуривали всех (а надо бы мыть, кто ж тогда знал, что она передается через грязную воду и грязные руки).
Спасло лишь то, что к лету в столице было достаточно мало народа, многие обычно уезжали на лето в деревни. Как обычно, начали распускать слухи, что нет никакой холеры, а народ умирает от отравы, которую подливают в воду, в растения на огородах.
По рассказу одного из очевидцев, «простой народ, собравшийся на Сенной и в Апраксином переулке, как говорится, загудел; он начал останавливать холерные кареты с больными, следовавшими в больницы, которые были ему не по нутру, и, вытаскивая из них больных, уносил их по домам и тем еще больше распространял заразу. Он останавливал на улице подозреваемые им в отраве будто бы личности, в особенности если одежда их чем-нибудь отличалась от русского костюма, обращая в особенности внимание на белые шляпы и на пестрые клетчатые шотландские плащи, которые тогда были в моде, и молодежь и франты в них щеголяли. Народ обыскивал у них карманы и – Боже сохрани, если в карманах их находил бутылочки с жидкостью или порошки. Сначала производил он с ними свою кулачную расправу, а потом, связавши руки, тащил его в полицейское управление и сдавал его как отравителя, пойманного с поличным. Конечно, по осмотре медиками этой мнимой отравы, она оказывалась лекарством из аптеки, прописанным против холерных симптомов, и эти личности тотчас же были освобождены, но помятые бока и синяки заставляли их охать и сидеть подолгу дома.
