Александр Герцен был иного мнения: «Николай – это Павел, вылеченный от безумия, но не поумневший, Павел без добрых порывов и бешеных поступков».
Фрейлина Анна Тютчева: «Император – хороший супруг и отец, в особенности с императрицей обращается он с величайшей внимательностью и нежностью. Императрица Александра Федоровна имеет болезненный вид; нервы ее весьма расстроены; ее движения и ее разговор отличаются чем-то отрывистым… Императрица пользуется большою любовью за свою доброту и за то, что действует всегда на государя успокаивающим образом; поэтому опасаются ее утраты».
Одна из придворных дам заметила посланнику Гагерну, что у венценосной пары «постоянный медовый месяц». Видимо, ему либо что-то неправильно перевели, либо дама выдавала желаемое за действительное. Ибо у Николая и Александры были весьма своеобразные отношения, достойные отдельной истории.
По свидетельству Тютчевой, «император Николай питал к своей жене, этому хрупкому, безответственному и изящному созданию, страстное и деспотическое обожание сильной натуры к существу слабому, единственным властителем и законодателем которого он себя чувствует. Для него это была прелестная птичка, которую он держал взаперти в золотой и украшенной драгоценными каменьями клетке, которую он кормил нектаром и амброзией, убаюкивал мелодиями и ароматами, но крылья которой он без сожаления обрезал бы, если бы она захотела вырваться из золоченых решеток своей клетки. Но в своей волшебной темнице птичка не вспоминала даже о своих крылышках. Для императрицы фантастический мир, которым окружило ее поклонение всемогущего супруга, мир великолепных дворцов, роскошных садов, веселых вилл, мир зрелищ и феерических балов заполнял весь горизонт, и она не подозревала, что за этим горизонтом, за фантасмагорией бриллиантов и жемчугов, драгоценностей, цветов, шелка, кружев и блестящих безделушек существует реальный мир, существует нищая, невежественная, наполовину варварская Россия, которая требовала бы от своей государыни сердца, активности и суровой энергии сестры милосердия, готовой прийти на помощь ее многочисленным нуждам. Александра Федоровна была добра, у нее всегда была улыбка и доброе слово для тех, кто к ней подходил, но эта улыбка и это доброе слово никогда не выходили за пределы небольшого круга тех, кого судьба к ней приблизила, Александра Федоровна не имела ни для кого ни сурового взгляда, ни недоброжелательного жеста, ни сурового осуждения. Когда она слышала о несчастий, она охотно отдавала свое золото, если только что-нибудь оставалось у ее секретаря после расплаты по громадным счетам модных магазинов, но она принадлежала к числу тех принцесс, которые способны были бы наивно спросить, почему народ не ест пирожных, если у него нет хлеба…»
Иными словами, страшно далека она была от народа, которого не особенно понимала. Она танцевала и рожала (семерых детей), была благотворительницей и жуткой расточительницей. Могла снять с себя драгоценную брошь и показательно приколоть на грудь бедной женщине. Правда, свидетели стыдливо умалчивали, что, собираясь «в народ», Александра Федоровна всегда надевала самые дешевые свои безделушки. Немецкая рачительность, однако. Была дружна с Пушкиным, но Жуковский отмечал, что русских стихов она не понимала, хоть и была увлечена немецкой поэзией.
Утверждают, что именно ей Пушкин посвятил строчки (правда, черновые) из «Онегина»:
И в зале яркой и богатой,
Когда умолкший, тесный круг,
Подобна лилии крылатой,
Колеблясь, входит Лалла Рук,
И над поникшею толпою
Сияет царственной главою,
И тихо вьется и скользит
Звезда – харита меж харит.
Кстати, жутко ревновала супруга, которого называла Никс, к Натали Пушкиной, при нем громогласно превознося Дантеса («Бедный Жорж, как он должен был страдать, узнав, что его противник испустил дух»), от чего император делал круглые глаза. Как и свекровь, исправно рожала, жалуясь при этом: «Довольно весело всегда иметь в доме маленького ребенка, но я хотела бы все-таки отдохнуть в течение нескольких лет». Николай понимал настроение супруги. Уж он-то как раз никогда не отдыхал. Ни в кабинете, ни в алькове.
Сам император не курил и терпеть не мог, когда при нем курили. Почти не пил, только дождевую воду, был весьма умерен в еде. Предпочитал простые русские кушанья, в особенности овощи, суп из протертого картофеля, щи да гречневую кашу, которую почти ежедневно подавали ему в особом горшочке. Последние годы занимал в огромном Зимнем дворце всего одну комнату на первом этаже окнами на Адмиралтейство. Как писала баронесса Фредерикс, «комната эта была небольшая, стены оклеены простыми бумажными обоями, на стенах несколько картин. На камине большие часы в деревянной отделке, над часами большой бюст графа Бенкендорфа. Тут стояли: вторая походная кровать государя, над ней небольшой образ и портрет великой княгини Ольги Николаевны, вольтеровское кресло, небольшой диван, письменный рабочий стол, на нем портрет императрицы и его детей и незатейливое убранство; несколько простых стульев; мебель вся красного дерева, обтянута темно-зеленым сафьяном, большое трюмо, около коего стояли его сабли, шпаги и ружье, на приделанных к рамке трюмо полочках стояли склянки духов, щетка и гребенка. Тут он одевался и работал… тут он и скончался!»
Следует добавить, что кровать была железная, с жестким волосяным тюфяком, а укрывался он не одеялом, а старою шинелью. Утверждали, что шелковая подкладка на шинели была покрыта таким количеством заплат, какое редко было встретить и у бедного армейского офицера.
Заодно приучал к спартанской жизни и семью. К примеру, Елена Раевская утверждала, что Николай сократил расходы на питание царской семьи с 1500 рублей в день до всего 25 рублей. Особенно не растолстеешь на царских харчах.
Детей своих обожал. Сыновья Александр, Константин, Николай, Михаил получили имена в точном соответствии с его же братьями. Дочерей выдал замуж исключительно по «немецкому» признаку – свою любимицу и копию отца Марию за Максимилиана герцога Лейхтенбергского (вторым браком уже после смерти отца вышла замуж за графа Григория Строганова), Ольгу – за Карла-Фридриха-Александра, короля Вюртембергского (крайне неудачно, его величество, увы, предпочитал мальчиков), Александру – за Фридриха-Вильгельма, принца Гессен-Кассельского.
В добродушном цесаревиче Александре при жизни отца никто не распознал будущего царя-реформатора, скорее полагали, что будет очередной «тишайший» государь. Однако Николай дал ему в воспитатели лучших, на его взгляд, педагогов – самого Сперанского (тот подарил воспитаннику Полное собрание законов Российской империи в 44 томах), Жуковского, Канкрина, ботаника Карла Триниуса, близких к Николаю еще с собственного детства историков Константина Арсеньева, капитана Карла Мердера и др. Сам император, помня, какие проблемы создавали в воспитании ему, часто дарил на день рождения книги по истории, сделав упор в воспитании цесаревича на военное дело.
Вроде бы нормальная среднестатистическая августейшая семья. Если бы не одно самодержавное мужское НО.
