Впрочем, было от чего выводить войска. В самой России европейские заварухи не прошли без следа. Цепной пес Бенкендорф уже мирно опочил к этому времени.
Сначала жандармами было выявлено сомнительное «Кирило-Мефодиевское братство», а затем зловредный кружок Михаила Буташевича-Петрашевского, кстати крестника Александра I. «Братство» проповедовало вроде как невинные панславянские ценности в духе русских славянофилов. Однако события в Австро-Венгрии, где подобные организации возглавили восстание в Праге (одним из активных участников которого стал русский анархист Михаил Бакунин), поставили под серьезное сомнение его благонадежность.
В результате «братьев» разогнали. «Умеренных» – историка Николая Костомарова, писателя Пантелеймона Кулиша, юриста Николая Гулака и др. – сослали в различные губернии под надзор. «Буйных братьев» вроде поэта и художника Тараса Шевченко отдали в солдаты.
Куда хуже пришлось петрашевцам, чья деятельность пришлась на пик революционных событий в Европе. Титулярный советник Петрашевский, работавший переводчиком в МИДе у Нессельроде, собирал у себя на квартире военных, чиновников, музыкантов, учителей, разночинцев и пр. Сам хозяин, по убеждениям социалист, сторонник французского утописта Шарля Фурье, предлагал для обсуждения животрепещущие и волновавшие общество темы – крестьянский вопрос, коррупция чиновников, суд присяжных, гласность и независимость судей, цензура, литература и пр. Читались запрещенные книги и газеты. Произведения Фурье, Адама Смита, Людвига Фейербаха, Жана Сисмонди, Луи Блана, Пьера-Жозефа Прудона, Карла Маркса и Фридриха Энгельса. На «пятницах» у Петрашевского «засветились» самые известные столичные общественные деятели: писатели и поэты Аполлон Майков, братья Федор и Михаил Достоевские (первый был уже популярен своим романом «Бедные люди»), Николай Чернышевский, Алексей Плещеев, Сергей Дуров, Николай Данилевский, Михаил Салтыков-Щедрин, Александр Пальм, Александр Баласогло, музыкант Антон Рубинштейн.
Общее количество участников следствие так и не установило. Кроме того, деликатности этому делу добавляло то, что в его расследовании ярко проявилась острейшая борьба двух конкурирующих структур – полиции и Третьего отделения. Так называемый «заговор Петрашевского» в 1848 году был открыт не жандармом Дубельтом, а начальником петербургской сыскной полиции Синицыным, внедрившим своего агента в «пятничные застолья», и доложен императору Николаю не шефом отделения графом Орловым, а министром внутренних дел графом Львом Перовским.
В свою очередь Орлов, дабы унизить конкурента, доложил царю, что Перовский, дабы себя возвысить и сделать «спасителем отечества», наговорил всякого вздора, что дело это совсем не так значительно, как его описывают, что не надо разукрашивать его особенно в глазах иностранцев, и, приняв некоторые патриархальные меры против главных вождей, можно прекратить дело без шума и скандала. Перовский же уперся и упросил Николая дать ему возможность выявить всех злоумышленников, не арестовывая их сразу. Император разрешил подождать до апреля 1849 года, пока чиновник по особым поручениям МВД Иван Липранди не представил отчет по деятельности «заговорщиков».
«Члены общества, – говорил в своем докладе Липранди, – предполагали идти путем пропаганды, действующей на массы. С этой целью в собраниях происходили рассуждения о том, как возбуждать во всех классах народа негодование против правительства, как вооружать крестьян против помещиков, чиновников против начальников, как пользоваться фанатизмом раскольников, а в прочих сословиях подрывать и разрушать всякие религиозные чувства, как действовать на Кавказе, в Сибири, в Остзейских губерниях, в Финляндии, в Польше, в Малороссии, где умы предполагались находящимися уже в брожении от семян, брошенных сочинениями Шевченки (!). Из всего этого я извлек убеждение, что тут был не столько мелкий и отдельный заговор, сколько всеобъемлющий план общего движения, переворота и разрушения».
А это уже были не шутки, это подрыв государевых устоев. Был отдан приказ хватать всех без разбора. Нагребли столько, что потом пришлось долго разбираться и большую часть освобождать за непричастностью. По делу петрашевцев было арестовано около сорока человек, из них 21 приговорен к расстрелу, поручику Николаю Григорьеву, как сошедшему с ума в процессе следствия, приговор был отсрочен. Понятно, что никаких массовых гекатомб после декабристов Николай не желал, но преподать доморощенным карбонариям наглядный урок было необходимо.
22 декабря 1849 года приговоренных привезли на окруженную войсками Семеновскую площадь, в центре которой находился затянутый черной тканью эшафот квадратной формы с лестницей. Осужденных построили, зачитали приговор («За участие в преступных замыслах к произведению переворота в общественном быте России, с применением к оному безначалия, за учреждение у себя на квартире для этой цели собраний и произнесение преступных речей против религии и общественного устройства подвергнуть смертной казни…»), священник помахал кадилом, дал облобызать напоследок распятие. Надели белые балахоны и колпаки, начали по очереди привязывать к столбам. Построили 16 солдат якобы для расстрела.
Вряд ли кто-нибудь предполагал, что это показательная комедия. Только Николаю Кашкину сердобольный обер-полицеймейстер Галахов шепнул, что все будут помилованы, но тот то ли не расслышал, то ли вообще слуха лишился от страха. У Кашкина была дурная наследственность – его отец уже получил «свою» Сибирь за участие в деле декабристов. Осужденные явно пережили массу «приятных» минут.
Конечно же, вовремя прибыл флигель-адъютант, зачитавший помилование в виде каторги. Осчастливленным петрашевцам сменили балахоны на арестантские робы с кандалами и отправили кого в Сибирь, кого на Кавказ рядовыми.
Интересный казус произошел в ходе расследования этого дела. Из-за дрязг между ведомствами произошла ошибка. Вместо петрашевца штабс-капитана Финляндского полка Федора Львова был арестован капитан лейб-гвардии Егерского полка Петр Львов. Как писал один из современников: «Вскоре на Царицыном лугу происходил парад шестидесятитысячных войск, в числе которых были и лейб-егеря. Когда лейб-егеря проходили мимо Государя, последний, увидев парадировавшего во главе дивизиона егерей И.С. Львова, вдруг скомандовал: „Парад, стой!“ И тут же, подскакав ко Львову, обратился к нему со словами: „Львов, по несчастной ошибке, ты несправедливо и совершенно невинно пострадал. Я искренне прошу тебя великодушно простить меня! Бога ради, забудь все случившееся с тобой и обними меня“».
Все эти события привели лишь к доведению цензуры до полного маразма и созданию «Комитета для высшего надзора в нравственном и политическом отношении за духом и направлением всех произведений российского книгопечатания» под председательством сенатора генерал-майора Дмитрия Бутурлина. К примеру, сам Бутурлин утверждал, что необходимо вырезать несколько неуместных стихов из акафиста Покрову Богородицы, сочиненного святым Димитрием Ростовским: «Радуйся, незримое укрощение владык жестоких и зверонравных… Советы неправедных князей разори; начинающих рати погуби». Что, мол, имел в виду святой, на кого намекал, какой-такой «царь-собака»?
Подобное завинчивание гаек привело к тому, что сам творец самодержавной доктрины граф Уваров вынужден был подать в отставку, заявив, что не может подладиться под изменившиеся требования. На самом деле графа сгубило то, что, как выяснило следствие, «подрывные идеи» философа Георга Вильгельма Фридриха Гегеля привезли в Россию как раз те молодые профессора, которых Уваров отправлял в Германию изучать историю и философию.
