Его сменил крайний консерватор князь Платон Ширинский-Шихматов, который хоть и числился поэтом, но заявил о намерении «оградить учащуюся молодежь от влияния мракобесных идей Запада». Николаю он понравился после поданной записки, в которой предлагал, «чтобы впредь все положения и науки были основаны не на умствованиях, а на религиозных истинах в связи с богословием». Чем не православие и народность? Физика и богословие, куда уж ближе. Какая уж тут после всего этого отмена крепостного права и дарование либеральных послаблений. Империя уходила за стойкий «железный занавес».
Николай – Паскевичу
Новочеркасск, 21 октября 1837 года
Окончив благополучно мою поездку за Кавказ, полагаю, что тебе любопытно будет иметь понятие об общем впечатлении, на меня произведенном тем, что я в короткое время успел видеть или слышать. За Кавказом вообще христиане народ предобрый, благодарный за всякое добро и способный ко всем будущим видам правительства. Армяне полезные, но великие проныры и почти подобные Польским Жидам; они нам верны по расчету, их надо вести твердо, справедливо, но без всякого баловства. Татары храбрые, усердные, жадные наград, но «не введи нас во искушение». Их должно тоже вести справедливо и твердо. Новоприобретенные Персиане, Курды и Турки смирны, благодарны за добро, но требуют еще большей осторожности в обращении с ними. Из всего этого следует, что в сем крае столько различных составных частей, что ежели везде нужны умные и честные исполнители, то тем паче здесь…
Николай – Паскевичу
Санкт-Петербургу 25 ноября 1844 года
Все касающееся расположения умов в Царстве меня удивляет. Я это всегда предвидел и объявил вперед депутации, ежели припомнишь; не верив им никогда, не могу признавать себя обманутым. Но взираю на сие как новое не только право, но необходимость усугубить осторожности, строгой справедливости и приискания всех возможных мер, чтобы отнять все способы нам вредить. Весьма важно то, что более и более революционный дух фанатизма мнимо-католического ослепляет этих дураков до того, что они мне помогают наложить на них намордник. Этот намордник, который непременно на них наложу, есть присоединение духовной дирекции к Римско-католической коллегии здесь; я на это имею и власть, и силою заставлю себя слушать. В другой раз тебе это объясню подробно, покуда о сем никому ни слова. Что же касается до теперешних открытий, желательно скорее кончить и сделать пример строгости.
Один против Европы
Сам Николай в последние годы жизни любил повторять, что «Европа никогда не простит нам нашего спокойствия и наших заслуг». В начале 1850-х годов из-за «железного занавеса» Старого Света на Россию уже несло не революционными ветрами, а холодом отчуждения.
Великобритания с замиранием сердца следила за Хивинскими походами 1830—1840-х годов генерал-адъютанта графа Василия Перовского с взятием Ак-Мечети и последующим присоединением всего Заилийского края к империи. Трепеща при мысли, что «северный медведь» тянет свою когтистую лапу к ее южной жемчужине – Индии.
Для русского же императора далекая страна раджей и факиров никогда не была «святым Граалем», зато округление территории за счет вечно враждовавших между собой и прямо просившихся в руки ханств Средней Азии и Закавказья было вполне по душе. Хотя Николая и предупреждал герцог Веллингтон: «В подобных предприятиях помните всегда, что легко идти вперед, но трудно остановиться». Император это игнорировал, он рассчитывал договориться с англичанами. В беседе с английским послом Гамильтоном Сеймуром в 1853 году Николай намекал на близкий распад Османской империи, что неплохо бы ее, по образу и подобию польскому, просто взять и разделить между европейскими гигантами. При этом император подчеркнул, дабы не быть неправильно понятым: «Для меня было бы неразумно желать больше территории или власти, чем я обладаю». Более того, предложил большую часть именно туманному Альбиону, столь упрямо откусывающему себе Египет со Средним Востоком, да и Кипр в придачу. Но в Лондоне уяснили, что Россия как раз и опасна мизерностью своих потребностей.
Франция, сначала не на шутку струхнувшая в 1848 году, когда Николай предупредил о намерении двинуть 300 тысяч штыков на Рейн, чтобы не допустить появления нового Бонапарта, уже в пику России возвела на трон племянника незабвенного корсиканца президента Шарля-Луи Бонапарта, ставшего Наполеоном III. С ним связывали усмирение зарвавшегося «медведя», да и реваншистские надежды отмщения «за дядю» вообще.
Апологет монархизма и монархических традиций, Николай не понимал, как это можно быть «президентом», а потом стать «помазанником Божьим». Есть ведь какой-то мистический флер вокруг первых лиц государства. Недаром ведь существовало поверие, что французские короли могли исцелять убогих наложением августейших рук. Кого исцелит «всенародно избранный» император? Николай подчеркнуто не называл Наполеона «братом», осторожно величая лишь «другом» или «кузеном». В дипломатии это сродни оскорблению.
Недавние союзники Пруссия и Австро-Венгрия уже открыто тяготились попечительством «старшего брата» по коалиции, ища возможности улизнуть от жесткой руки жандарма-рыцаря.
Да и сам Николай не понимал, что, даже прикрыв в свое время грудью 19-летнего австрийского «брата» императора Франца-Иосифа, он отнюдь не получил карт-бланш на отеческие поучения, которые только злили венский Шёнбрунн. Берлин же был вне себя, когда Николай лишь своим словом остановил намечавшуюся войну по «проглатыванию» Гессена.
Царь уяснил для себя, что именно российская монархическая практика с ее элементами восточного деспотизма и завинчивания-отпускания гаек показала себя в анархические 1848–1849 годы наиболее жизнеспособной и «троноустойчивой». Причем без гильотин, без аутодафе, без пугачевщины, без пролития океанов крови своих подданных. Просто силой политической воли и демонстрацией решимости.
Союзники, не ведавшие традиций абсолютной монархии с восточно-деспотическим уклоном, этого не понимали, не желали слушать «советов постороннего», зачиная показательные игры в либерализм. Зато в нужный момент всегда обращались за мольбами к спасению не на Запад, с его демократическо-хапужническими традициями, а на Восток, с его «азиатским варварством». А потом этих же «варваров» и ненавидели за помощь.
Поэтому в начале 1850-х годов начали воротить носы от «рабской России», предпочитая лишь использовать ее в своих пангерманских устремлениях.
К тому же Австрия имела большие виды на бурлящие Балканы, которые вот-вот должны были отвалиться от некогда Блистательной, а ныне разлагающейся Порты. Россия же, пытавшаяся всячески опекать балканских единоверцев (не без собственной выгоды, конечно), ей тут только мешала.
Да и в самой Турции на троне падишахов сидел уже не всем обязанный Петербургу Махмуд II, а заглядывающий в английский рот султан Абдул-Меджид (британского посла на Босфоре Чарльза Стрэтфорд-Каннинга за глаза именовали «вторым султаном»), мечтающий приобщиться к «европейским ценностям» в виде возвращения потерянных в войне с гяурами территорий.
