Что же касается самого происхождения этнонима «русь», то здесь англо-американские исследователи также следуют за отечественной историографией, в которой существует мнение, что это слово происходит от финского ruotsi, которое до сих пор служит обозначением шведов. Само слово ruotsi, как предполагается, произошло от скандинавского корня rods, связанного с греблей, гребцами и т. п. Эту идею высказали еще Г.Ф. Миллер и А. Шлецер в XVIII в., ее поддерживал А.А. Шахматов, а в настоящее время – Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин.
Г.С. Лебедев, со ссылкой на В.Я. Петрухина, пишет, что «русь» происходит от древнегерманского ro^s (самоназвание приплывавших к финнам скандинавам) через западнофинское Ruotsi/Ruots. При этом он полагает, что термин «русь» не был изначально этнонимом, обозначая «разноэтничную надплеменную элиту молодого государственного образования», и лишь после Крещения Руси обретает сначала конфессиональный (русские = крещеные), а затем и этнический смысл. Но, с другой стороны, как мы уже указывали выше, Р. Пайпс и Дж. Шепард отмечают, что с точки зрения филологии непонятно, как финское ruotsi превратилось в «русь». Такого же мнения придерживается и А.В. Назаренко, который пишет: «Абсолютно ясно и со всей отчетливостью выговорено отнюдь не „антинорманистами“, что собственно скандинавоязычного прототипа у фин. Ruotsi, а значит, и др. – русск. русь выявить не удается, но подавляющее большинство вполне серьезных историков продолжает жить в летаргическом убеждении, будто проблема давно и навсегда закрыта чуть ли не со времен В. Томсена…» Против данной этимологии высказывался и К.А. Максимович. В противовес этой версии в отечественной науке иногда высказывается теория происхождения термина «русь» от иранской основы *rauka-, *ruk- «свет, белый, блестеть». Наиболее известными ее сторонниками являлись В.В. Седов и О.Н. Трубачев. Также схожая идея еще ранее высказывалась Г.В. Вернадским, однако она не получила распространения среди рассмотренных нами англо-американских ученых. Существуют также и другие теории происхождения термина «русь»: готская, индо-арийская, кельтская, южнорусская и некоторые другие.
Также заметное место в рассмотренных нами выше работах занимает вопрос хазарского влияния на формирование древнерусской государственности. Эта тема так или иначе поднимается в работах Дж. Шепарда, Д. Кристиана, Т. Нунена, П.Б. Голдена и У. Хэнака. Интерес к данному вопросу у англо-американских авторов вызван, возможно, работами О. Прицака, который одним из первых в зарубежной историографии обратился к изучению хазаро-еврейских документов как источников по древнерусской истории. Также интересно отметить, что проблема хазарского влияния получила широкое освещение и в отечественной историографии. Одним из крупнейших специалистов по данному вопросу среди отечественных историков в настоящее время является В.Я. Петрухин.
Выше мы уже привели пример заимствования концепции создания скандинавами Русского каганата, которая, как уже отмечалось, была впервые предложена С.А. Гедеоновым в 1862 г. Однако она не получила широкого распространения ни в дореволюционной, ни в советской, ни в современной российской историографии, и если упоминается, то обычно с критических позиций. В англоамериканской же историографии дело обстоит совершенно по-другому. Практически все рассмотренные нами выше авторы признают существование Русского каганата в конце VIII – середине IX или даже первой четверти X в., и очевидно, что она была заимствована из трудов Г.В. Вернадского, хотя в вопросе его местоположения в районе Азовского моря его идеи не нашли широкого распространения. Его локализуют либо на Севере (Дж. Шепард и С. Франклин, Д. Кристиан и др.), либо в Волжском бассейне (М. Уиттоу, П.Б. Голден). Эти локализации Русского каганата находят поддержку также и в отечественной историографии: «северную» отстаивали, например,
A. А. Васильев и А.А. Шахматов, а «волжскую» – П.П. Смирнов и О. Прицак. Другого мнения придерживались Г.С. Лебедев, В.В. Седов и М.Б. Свердлов, которые полагали, что Русский каганат располагался в Поднепровье. Однако, как уже отмечалось, большинство отечественных ученых считает концепцию Русского каганата ни на чем не основанной и бездоказательной. Одним из наиболее решительных ее противников является
B. Я. Петрухин, который считает каганат «историческим фантомом». Такой же точки зрения придерживается и А.П. Толочко, который полагает, что Русский каганат находится исключительно «на страницах ученых трудов».
Становится очевидным, что англо-американские авторы более всего концентрируют свое внимание на деятельности княгини Ольги. Практически все исследователи считают ее едва ли не создательницей государственности на Руси, подробно рассматривая ее реформы внутреннего управления (учреждение уроков и погостов) и внешнюю политику (визит в Константинополь). При этом практически полностью опускаются реформы князя Владимира. Единственное из его деятельности, что анализируется очень подробно, – это выбор веры, последующее крещение и связанные с ними события, хотя некоторые авторы (например, Дж. Шепард) упоминают также его градостроительную деятельность. В отечественной же историографии ситуация до некоторой степени обратная. Реформы Ольги не игнорируются, однако появление древнерусской государственности обычно связывается с Владимиром и его деятельностью по консолидации и укреплению Киевской Руси при помощи «механизмов различного типа (военно-объединительных, сакральных, „родственных", возможно – семейно-брачных, реформаторско-правовых, демографическо-интеграционных)». Однако некоторые отечественные исследователи также начинают древнерусскую государственность с Ольги. Так, например, В.Я. Петрухин отмечает, что «древлянское восстание и смерть Игоря оказываются стимулом для установления государственных правовых норм от Среднего Поднепровья до Новгорода: при этом реформе подвергается и архаичное государственное право (полюдье), и „племенные“ традиционные нормы, послужившие правовым основанием для казни Игоря». Эту позицию разделяет и Е.А. Шинаков, который полагает, что реформы княгини послужили базисом для дальнейшего развития от «варварского» к «раннему государству», хотя ввести единое право для всей территории Руси Ольга была не в состоянии.
Другим важным вопросом древнерусской истории X в. является проблема неподконтрольных Киеву княжений. Среди англо-американских авторов об этом пишут, например, С. Франклин и Дж. Шепард и некоторые другие. В отечественной историографии эта идея также имеет своих сторонников, в частности, об этом пишут Е.А. Шинаков и А.А. Горский. Е.А. Шинаков отмечает существование независимого от Киева «черниговского династа», которому служил воевода Претич, в 968 г., а А.А. Горский по этому поводу пишет: «Поскольку в Новгороде сидел сын киевского князя [Игоря], очевидно, что территория, находившаяся под непосредственной властью киевского княжеского семейства, была вытянута узкой линией вдоль „пути из варяг в греки“… К востоку и западу от этой территории находились славянские общности, сохранявшие свою „автономию“ и имевшие собственных князей». Мнение о существовании многих князей на Руси в середине X в., на основе договора Руси и Византии 944 г., отстаивает и А.С. Королев, который полагает, что «можно даже сказать, что Русь находилась в управлении не одного, а множества князей». В.В. Фомин, со ссылкой на А.Г. Кузьмина, также отсеивает идею «более десятка» «Русий» разного этнического происхождения в конце I – начале II тысячелетия. Сходной позиции придерживается и М.Б. Свердлов, который пишет, что Русь в IX – начале X в. являлась «варварским государством», состоявшим из конгломерата племенных княжений с начальным уровнем организации государственной системы. Он также отмечает, что догосударственные племенные княжения существовали у всех восточнославянских племен в VIII–X вв., однако в дальнейшем они «или подчинились Руси, или погибли в борьбе с ней».
