Анализ Дворовой тетради 1550-х гг. показывает, что из более чем 4100 записанных здесь лиц, несмотря на обилие фамилий восточного происхождения (Мансуровы, Гиреевы, Муратовы, Шерефединовы, Урусовы), татарское происхождение, кроме уже названных князей Умаровых и Теукечеева, можно подтвердить лишь для нескольких лиц: князь Петр Шайсупов (из казанских татар), Андрей Исупов Новокрещенов, двое литовских татар князья Иван Казак и Азбедреев (имя явно искажено) Исупов и Яков Семенов Услюмов Новокрещеного
[461]. Остальные служилые татары либо не находились среди дворовых, находясь на более низкой ступеньке городовых детей боярских, либо сохраняли верность исламу и в этом случае на протяжении поколений сохраняли свою чужеродность в служилой среде. Проблема адаптации большого массива татар в служилую среду приобрела актуальность лишь после завоевания Казанского ханства и решалась с переменным успехом в последующие десятилетия.
Более сложным является вопрос о «литвинах» – выходцах из Великого княжества Литовского, а позднее и Речи Посполитой. Их проникновение в служилую среду происходило на протяжении всего существования Московского государства, значительно усилившись с расширением его границ. Этот растянутый во времени процесс на разных этапах проходил под влиянием различных факторов, которые определяли его интенсивность и оказывали влияние на статус «литвинов» на государевой службе.
«Литвины» и «паны»
Территориальная близость и длительное соперничество между двумя соседними государственными образованиями – Великим княжеством Литовским и Московским государством, преемником великого княжества Владимирского, – приводили к постоянным перемещениям внушительного числа лиц. Московская составляющая этого процесса была представлена значительно большим количеством примеров, хотя и получила слабое отражение в историографии в отличие от зеркального процесса – появления московских эмигрантов на литовской службе
[462]. Это обстоятельство находит свое объяснение в более высокой степени развития служилого землевладения и служебных отношений на западнорусских землях.
Выездам способствовало периодическое изменение зон влияния, когда в «ведении» московских князей оказывались территории, которые прежде не соотносились с Владимирским великим княжеством. Границы собственно Московского княжества регулярно расширялись в западном и южном направлениях, охватывая бывшие земли Смоленского и Черниговского княжеств. В зависимость от Москвы попадали местные владетельные князья и их бояре. Часть присоединенных территорий, где прежде находились собственные княжеские династии, переходила под прямое управление великокняжеской власти (например, Можайск).
По родословным данным, уже в начале XIV в. на службе у московских князей появились выходцы из Литвы (в более поздней версии «киевский вельможа») – легендарный Нестор Рябец, предок Квашниных, и Чернигова – Федор Бяконт («от славных и нарочитых бояр литовских»), основатель нескольких фамилий, виднейшими из которых были Плещеевы
[463]. Большое число «честных» мужей литовского происхождения числится среди предков менее знатных и выдающихся родов.
Московские примеры были далеко не уникальны. Проникновение на княжескую службу представителей боярства из западнорусских земель прослеживается и в других центрах власти Северо-Восточной Руси. Потомками выходцев из Литвы считали себя тверские бояре Борисовы-Бороздины (от Юрия Лазынича), Коробовы и их однородцы Спячевы, Бабкины, Ендогуровы, Измайловы (от Марко Демидова), а также Свиязевы, Полукарповы и Рамейковы (от Яна Августовича). Из Чернигова выводили свое происхождение Шетневы и Садыковы. Семен Ковыла Вислый, предок Сунбуловых, выехал из Литвы в Москву, а затем около 1371 г. отправился в Рязань
[464]. Значительная часть подобных «легенд» имела позднее происхождение и далеко не всегда отражала память о реальных событиях, имевших место несколько столетий назад. Тем не менее, очевидно, что выезды из Литвы, точнее, территорий, вошедших позднее в состав Великого княжества Литовского, действительно имели место.
«Западное» происхождение Бяконтовых подтверждается летописным рассказом о митрополите Алексее, сыне Федора Бяконта, составленном на рубеже 70—80-х гг. XIV в. Брянским боярином был прежде Александр Пересвет, а любутским – его «брат» Андрей Ослябя. Брянским боярином именовался также Софоний Рязанец, автор одного из произведений Куликовского цикла. Из Смоленска в свите княжны Феодосии выехал в Тверь в 1385 г. боярин Воронец, а предок Иосифа Волоцкого Саня «приеха из Литовскиа земли, и князь великий даде ему вотчину»
[465].
Усиление литовской и в меньшей степени московской экспансии и усугубляемое ими разорение пограничных независимых княжеств достаточно рано привело к выездам в Москву представителей нескольких княжеских династий, среди которых были наиболее многочисленными выходцы из разных ветвей смоленского княжеского дома. Большая их часть, потеряв княжеский титул и постепенно утратив связи с родовыми землями, влилась в состав московского боярства. Впрочем, «неудачное» расположение Смоленского княжества и его уделов на протяжении нескольких столетий способствовало постоянным перемещениям представителей местной знати. В начале XV в. на московской службе оказались князья Порховские и Липятины. Позднее уже в конце века – князья Кропоткины. Кроме Москвы и Вильно потомки смоленских князей были представлены также в Твери. Тверскими боярами стали Карповы и Бокеевы (из фоминских князей). Здесь же на положении служилых князей находились Селеховские
[466]. Князья Кропоткины и Селеховские на рубеже XV–XVI столетий получили поместья в Новгородской земле.
Определяться с выбором «сюзерена» должны были также многие из черниговских князей. Некоторые из них оказались в орбите московского влияния. Не рассматривая примеры владетельных князей на московско-литовском пограничье, стоит отметить выезд на московскую службу князя Ивана Шонура Козельского и некоторых его близких родственников (князь Юрий Козельский в 1408 г. был воеводой в Ржеве
[467]). Вполне вероятно, что именно он, князь Иван Козельский, упоминался в послании Ольгерда патриарху Филофею. Здесь же говорилось о переходе на московскую сторону князя Ивана Вяземского
[468].
