С другой стороны, другие потенциальные лидеры «литовской» партии – князья Бельские и Мстиславские – не были замечены в покровительстве литовским эмигрантам, хотя высокое положение, например, Раевских при дворе И. Ю. Мстиславского было хорошо известно в московской придворной среде
[551]. Соответственно, представители «литвы дворовой» остались в стороне борьбы Бельских и Шуйских. Не очень понятным остался эпизод московского восстания 1547 г., когда под «горячую руку» попали дети боярские из северских городов «начываючи их Глинскою людьми». Не исключено, что Глинские в это время продолжали пользоваться высоким авторитетом у служилых людей Медыни и Малого Ярославца, которые и должны были подпадать под это определение
[552].
Немногочисленные сохранившиеся упоминания не дают возможности определить особенности несения службы представителями «литвы». В деле Ф. И. Крыжина и Щукиных упоминается эпизод служебной деятельности Григория Щукина: «по того ж Федора (Крыжина. – М. Б.), государь, посылал меня Василей Яковлич (Захарьин. – М. Б.) в Муроме, а велел всей литве быти у собя». Очевидно, что в этом случае представители «литвы» должны были выступать в поход в качестве отдельного отряда. Не очень понятно, имелись ли в виду в этом случае все члены этой группы, разбросанные по разным уездам страны, или только муромская «литва». Последнее кажется более вероятным ввиду ограниченного характера действий этого отряда (погоня за отрядом черемисы). Подобным образом в казанском походе 1549 г. упоминались «можаичи и с литвою». В любом случае видно, что значительно чаще «людям Глинского» приходилось выступать в походы вместе с муромскими детьми боярскими. При этом ни в одном из эпизодов службы, перечисленных Щукиными, они не подчинялись кому-либо из воевод, принадлежавших к той же корпорации
[553].
Несколько по-иному выглядела ситуация в западных уездах. Реликтовый слой можайской писцовой книги 1626–1627 гг., восходящий к началу 1540-х гг., показывает большое число местных помещиков, служивших в составе медынской «литвы дворовой»: Бокеевы, Иван Тимофеев Татаров, Андрей Федоров Первенцов, Свитины, а также Ждан Бородин. Скорее всего, к ним принадлежали также братья Спиридоновы
[554]. Очевидно, что связи между можайской и медынской «литвой» в силу территориальной близости, общности происхождения и статуса должны были быть достаточно интенсивными. Общались с медынцами и помещики других уездов.
Показательным в этом отношении является завещание Марии, вдовы можайского вотчинника Дмитрия Мирославича. В этом документе фигурировало большое число представителей «литвы». Кроме медынца Михаила Лукашева Яковлева, здесь были упомянуты можаичи Андрей Иванов Александров и Василий Остафьев Коптев. Петр Андреев Фурс и Михаил Васильев Пивов выступали в качестве свидетелей духовной грамоты. По Переславлю позднее служил брат П. А. Фурса Федор, а по Ярославлю – сыновья М. В. Пивова. Примечательно, что многие перечисленные лица были выходцами из смоленского боярства (Мирославичи, Александровы, Коптевы, Пивовы). Сама Мария, вдова Д. И. Мирославича, завещала сделать небольшие вклады в смоленские церкви и монастыри. Видно, что, несмотря на значительные расстояния, отделявшие Медынь и, например, Ярославль, эти в недавнем прошлом смоленские бояре продолжали поддерживать между собой тесные связи. Не исключено, что в их основе могла лежать совместная служба «литвы дворовой». По сообщению С. Герберштейна, в распоряжении у Василия III было около полутора тысяч пехотинцев из литовцев («из литовцев и всякого сброда»). Вряд ли, однако, ими были представители «литвы дворовой», как считала А. Л. Хорошкевич. Скорее ими были куда менее представительные лица, подобные жолнеру Войтеху, взятому в плен под Смоленском
[555].
В 1520 г. на Мокше воеводами были двое из них – Я. Ивашенцев и С. Жеребятичев (названы друг за другом). В 1524 г. в конной рати вновь соседствовали тот же Я. Ивашенцев и М. А. Зверь. Оба позднее были назначены воеводами «с нарядом с меньшим»
[556].
Подобное соседство могло быть неслучайным. Вполне вероятно, что вместе с ними и под их началом находились и другие члены этой служилой корпорации. В целом представители «литвы», как и их предшественники предыдущих десятилетий, достаточно быстро интегрировались в московское общество. Отрывочные данные источников показывают, что они часто взаимодействовали с местными детьми боярскими, не ограничиваясь кругом членов своей корпорации.
В 1521 г. князь Иван Романов Болховский выступил в качестве писца купчей грамоты митрополичьей кафедры во Владимирском уезде. Радонежский помещик Митька Павлов Бакин, вероятный брат костромского «литвина» Бориса Павлова Бакина из смоленской боярской фамилии, часто упоминался вместе с местными землевладельцами Руготиными. В 1526 г. Ф. А. Руготин должен был разбирать его спор с Троице-Сергиевым монастырем. В 1535 г. Д. П. Бакин и З. А. Руготин уже сами выступали в качестве судей в поземельном споре
[557].
В уже упомянутом завещании Марии Мирославич, кроме выходцев из Великого княжества Литовского, упоминались можайские дети боярские Сульменевы, Иван Ступишин и Иван Радилов, а также князья Тростенские-Оболенские, владевшие вотчинами в соседнем Малоярославецком уезде
[558].
Показателем сближения между «литвой» и остальными служилыми людьми являются сделки, заключенные в 1553–1554 гг. на дворы в недавно завоеванной Казани. С. М. Каштанов отметил «гнездование» представителей той или иной уездной корпорации, оставленные здесь для несения гарнизонной службы. Соседом Плюсковых был Климентий Кондырев. Обе эти фамилии были отмечены в Дворовой тетради по Медыни. Одновременно фиксируются связи «литвы» с другими детьми боярскими, многие из которых были связаны с Можайским уездом. Гаврила Михайлов Кондырев продал двор Владимиру Радилову (Можайск). Андрей Александров («литва», Можайск) был покупателем двора у можайского вотчинника Семена Бортенева (записан по Дорогобужу). Меншик Ширяев Нестеров (Можайск) купил двор у упомянутых братьев Плюсковых. Послухами в акте были Василий Радилов и Андрей Кулпин (Можайск). Писцом грамоты был Данила Кишкин, родственники которого также были известны в Можайском уезде. Видно, что для можайских детей боярских выходцы из «литвы» уже не воспринимались как чужеродный элемент
[559]. Подобные связи подкреплялись совместной службой, что подтверждает разряд казанского похода 1549 г.
