А вот что я в Чернигове делал: коней диких своими руками связал я в пущах десять и двадцать, живых коней, помимо того, что, разъезжая по равнине, ловил своими руками тех же коней диких. Два тура метали меня рогами вместе с конем, олень меня один бодал, а из двух лосей один ногами топтал, другой рогами бодал; вепрь у меня на бедре меч оторвал, медведь мне у колена потник укусил, лютый зверь вскочил ко мне на бедра и коня со мною опрокинул. И Бог сохранил меня невредимым. И с коня много падал, голову себе дважды разбивал, и руки и ноги свои повреждал – в юности своей повреждал, не дорожа жизнью своею, не щадя головы своей.
Что надлежало делать отроку моему, то сам делал – на войне и на охотах, ночью и днем, в жару и стужу, не давая себе покоя. На посадников не полагаясь, ни на биричей, сам делал, что было надо; весь распорядок и в доме у себя также сам устанавливал. И у ловчих охотничий распорядок сам устанавливал, и у конюхов, и о соколах, и о ястребах заботился.
Также и бедного смерда, и убогую вдовицу не давал в обиду сильным и за церковным порядком и за службой сам наблюдал»
[397].
Таким образом, ключевая мысль «Поучения» Мономаха – призыв к деятельной жизни, построенной в соответствии с христианскими канонами. Под его пером возникает «идеальный тип» князя, конкретное содержание которого составляют примеры из личного опыта, хотя некоторые идеи заимствованы из «Шестоднева» Иоанна, экзарха Болгарского
[398]. Однако исследователями было замечено, что теоретические установки, сформулированные Мономахом (например, призывы к проявлению милосердия), расходятся с конкретными действиями, описанными в перечне «путей и трудов».
Итальянский исследователь древнерусской литературы Р. Пиккио, отмечая, что эта часть «Поучения» представляет собой «первый в древнерусской литературе пример автобиографии», добавлял, что «идеализированный образ благочестивого князя тут уступает место изображению человека, измученного тяжкими трудами и отнюдь не всегда доброго и смиренного»
[399]. Сходные суждения высказывал Д. С. Лихачев, писавший, что «Мономах, вопреки собственным наставлениям, был втянут в усобицы князей, нарушал клятвы и обязательства, действуя порой под влиянием реальной необходимости <…>. В его деятельности были и случаи коварства, и нарушения обещаний, и жестокого обращения с населением захваченных городов…»
[400].
Таким образом, Владимир Мономах оказывается фигурой, далекой от того «идеального типа» личности, который пропагандирует в своем труде, хотя некоторые моменты деятельности в перечне «путей и трудов» представлены объективнее, чем в летописи. Присутствие в «Поучении» противоречий между теоретическими установками и действительными поступками наводит на мысль, что Мономах не воспринимал их в качестве таковых, раз он не постарался скорректировать перечень «путей и трудов», чтобы придать более согласованный вид той антропологической концепции, образцом которой представил самого себя.
Быть может, утверждения о том, что князь «и бедного смерда, и убогую вдовицу не давал в обиду сильным», соответствуют истине, но из «Поучения» не видно, чтобы «христианский гуманизм» князя распространялся на подданных враждебных ему князей (ср. известие «Поучения» о походе к Минску) или половецких ханов, изъявивших желание заключить с ним мир (убийство «Итларевой чади»). В летописи Мономах представлен противником этой расправы, но в «Поучении» он никак не определяет свою позицию. Это молчание дает понять, что и князь и летописцы при случае выдавали желаемое за действительное, благодаря чему Мономах стал воплощением «идеального типа» правителя. А в начале XVI в. были сделаны попытки представить его и первым русским венценосцем.
Легенда о «Мономаховых дарах»: трансформация исторических представлений
Неудачная русско-византийская война 1116 г. послужила отправной точкой для одной из наиболее известных мистификаций в русском средневековом историописании. В «Слове о погибели Русской земли» – литературном памятнике, относимом к XIII в., но известном в двух поздних списках (XV и XVI вв.), из которого сохранился небольшой фрагмент, где воспевались военные достижения домонгольской Руси, – говорилось, что «император царьградский Мануил», то есть византийский император Мануил I Комнин (1143–1180), от страха «великие дары» посылал к Владимиру, чтобы тот «Царьград у него не взял», хотя во времена Владимира Мономаха византийским императором был дед Мануила Алексей I Комнин, а затем его отец Иоанн II Комнин (1118–1143)
[401].
В начале XVI в. представления об отношениях Мономаха с Византией претерпели еще более серьезную трансформацию в ряде памятников московской литературы, где исторические события, связанные с именем Владимира Мономаха, модифицированы в контексте формировавшихся представлений о месте Руси во всемирно-историческом процессе. Среди этих памятников наиболее известны «Сказание о князьях Владимирских» и «Послание о дарах Мономаха» Спиридона-Саввы (именовавшего себя «Спиридон зовомый, Савва глаголемый»), который отождествляется со Спиридоном, митрополитом Киевским и всея Руси, получившим посвящение от константинопольского патриарха в 1475 г., но не признанным ни в Литве, ни в Москве и скончавшимся в заточении в Белозерском Ферапонтовом монастыре вскоре после 1503 г.
[402]
Проблема соотношения и датировки этих текстов, между которыми есть определенное сходство, остается дискуссионной. Для иллюстрации этого соотношения приведем два фрагмента из «Послания» Спиридона-Саввы, начиная со слов о том, что Владимир «советовался с князьями своими, и с вельможами, и с боярами, говоря: «Разве я хуже прежде меня владычествовавших и правивших хоругвями скипетра великой России? Так вот князь великий Олег ходил и взял с Константинополя – нового Рима – дань по головам и во здравии возвратился восвояси; и потом князь великий Святослав Игоревич, по прозвищу Легкий, пошел в галеях, числом две тысячи семьсот, и взял с Константинова града еще более тяжелую дань, и возвратился в свое отечество, Киевскую землю, и окончил здесь свою жизнь. А мы наследники престола прародителей своих и отца моего Всеволода Ярославича и наследники той же чести от Бога. И совета ищу от вас, моей палаты князей, и бояр, и воевод, и от всего подвластного вам христолюбивого воинства. Да вознесется имя Живоначальной Троицы силою вашей храбрости Божией волей и нашим повелением; какой же совет дадите мне?» Отвечали же великому князю Владимиру Всеволодовичу князья, и бояре, и воеводы его, так говоря: «Сердце царево в руке Божьей, как написано; а мы в твоей, государя нашего, воле от Бога». Великий же князь Владимир собирает воевод искусных и разумных и ставит начальников над различными воинскими отрядами – тысячников, и сотников, и пятидесятников; и собрал многие тысячи воинов, и послал их на Фракию, область Царьграда; и те успешно повоевали ее и возвратились восвояси со многим богатством в полном здравии. И об этом довольно. <…>
