— В следующий раз, когда вздумаешь полоскать своим грязным языком имя моей женщины, — медленно проговаривает Ветров, глядя на противника сверху вниз, — запасись лишней челюстью. Потому что целых зубов у тебя в этой точно не останется. У меня все.
Это он произносит, уже обращаясь к безмерно офигевшему сопровождающему Козлевского, и шагает мимо, к разъехавшимся в стороны дверям лифта. На меня даже не смотрит.
А вот я на него смотрю. Очень пристально. А потом — шагаю следом.
— Яр…
— Давай не будем, — Ветров чуть покачивает подбородком и запрокидывает голову, — я знаю, что ты не просила. И что тебе это не нужно. Знаю. Это было нужно мне, ясно?
Он такой напряженный, пожалуй, даже хорошо, что в лифтах в рабочее время настолько немного народу, что они даже бывают пустыми. Не хотелось бы мне, чтобы хоть кто-то видел его таким. Хотя, я не уверена, что он выглядел бы так же хоть с кем-нибудь, кроме меня.
— Зачем? — мне сложно говорить бесстрастно. Мне много чего сложно, на самом деле, так же как и справляться с тем, что происходит внутри меня. — Что ты этим изменил?
Мне ведь и вправду должно было плевать на все это.
— Ничего, — глухо произносит Ветров, не раскрывая глаз, — ничего этим не поменяешь. Это не значит, что этого не нужно делать. И что твоему имени не нужна моя защита.
Ох, Яр… Иногда мне так хочется тебя убить. И даже не потому, что ты такой несносный персонаж, а просто потому что…
Меня спасают разъезжающиеся двери лифта. Спасают и лишают возможности обменяться с Ветровым хотя бы еще парой фраз. Нужно прийти в движение и вспомнить про реальность, в которой, между прочим, тоже много всего происходит.
А как хотелось выкроить хотя бы секунду, чтобы потянуться к нему и обнять. Просто потому что мне чертовски сильно приспичило это сделать!
С сопровождающими Павлика и Василия Ивановича мы ехали в разных лифтах — специально, не хотелось любоваться неприятными физиономиями ни первого, ни второго. Поэтому ничего удивительного, что когда мы выгружаемся из лифта на этаже офисов руководящего состава Рафарма — тут пустовато. И идем мы с Яром к приемной Козыря одни. В тишине, такой звонкой, что даже дохнуть лишний раз страшно. Такими звонкими бывают сосульки по весне. За несколько секунд до того, как погибнут навсегда, разлетевшись вдребезги. Вот и я как та сосулька…
— Спасибо, — негромко произношу, глядя прямо перед собой и шагая, чуть-чуть не поспевая за широким шагом Яра, — за кофе.
И зачем я это вообще добавила? Ведь дело совсем не в кофе!
Яр сбавляет темп, уловив, что при моей узкой юбке такую скорость выдержать сложно. Косится на меня, слабо улыбается.
Люблю, когда он улыбается. Даже так — скупо, едва-едва позволяя себе проявить эмоции. Главное, чтобы это происходило наедине — эта улыбка совсем другая, чем те, что он себе позволяет на людях. Те — гораздо более формальны, больше официальная реакция. А со мной у него и лицо становится совсем другим. Настоящим.
Вот она моя истина, его уязвимость — это я. Ни с кем другим с него не слетают его маски, ни с кем другим он не позволяет себе эмоций. Я никогда не ощущала этого, даже в бытность нашего "первого раза", но сейчас ощущаю очень твердо и явно. Или... Или я просто дура, которая выдает желаемое за действительное.
— Я, если честно, надеялся на несколько иное развлечение, — шепотом сознается Яр, — мне доложили, что камеры на нашем этаже отключены, и я…
Он не договаривает словами, ограничившись очень красноречивой игрой бровей. Очень понятно, между прочим.
— Ветров! — я округляю глаза, хотя на самом деле и мне тоже хочется рассмеяться. — Ты не хочешь стыд поиметь в кои-то веки?
— Стыд? — Яр с иронией приподнимает бровь. — Стыд я поиметь не хочу, спасибо. Ты мне гораздо интереснее.
— У меня в кабинете была прослушка, между прочим, — мрачно напоминаю я, хотя это настроение напускное и Ветрова им точно не обманешь, — прикинь, Эдуард Александрович узнал бы о твоих гнусных намереньях, претворенных в жизнь?
— Козырю тоже не помешает припомнить, что ты — моя женщина, а не его игрушка, которой он может помыкать как хочет, — голос Яра становится сухим и отрывистым. Он даже замолкает после этих слов, резко помрачнев. Те искры веселья, что я видела в его глазах при его признании о том, на что именно он рассчитывал со своим кофе, быстро тускнеют.
Блин, ну кто меня дергал за язык? Я ж не налюбовалась!
— Ты на него злишься, — не люблю констатировать очевидное, но все-таки приходится.
— Я просил его не вмешивать тебя, — Яр морщится, — и я знаю, что он мог. Но не стал. Как и всегда выбрал самый эффективный путь, подзабив при этом на внешние препоны.
Да, что-то такое я припоминаю.
— Ты не будешь вмешивать её в свои дебильные планы, Козырь, — свистящим шепотом, в гостиной того домика, в котором мы отдыхали на выходных. Я вошла — и они замолчали, быстро и эффективно замяли тему, но слова-то эти были озвучены
— А сколько ты знал о планах Козыря тогда, в клубе? — озадачиваюсь я.
Яр отводит глаза. Слишком характерно и слишком заметно. Немало… Кажется, даже больше, чем я представляю.
— Давай не будем об этом сейчас, — устало просит он, — не время и не место сейчас для таких разговоров.
На самом деле, он прав. Это может подождать того времени, когда не будет рядом любопытных ушей.
А уши уже есть, разумеется. Мы вышли в широкую личную приемную Эдуарда Александровича. К нам уже подняла лицо его моделеобразная секретарша.
— Мы подождем Козыря, — кратко роняет Яр, и по всей видимости, этого достаточно, чтобы нам не задавали вопросы.
— Чай? Кофе? Воду? — тут же спохватывается девочка. Неплохая, кстати, не из тех, по кому сразу видно, что они рассчитывают заполучить большого босса.
— Мне — ничего, Вера, — Яр покачивает головой, а потом бросает взгляд на меня, — ты что-нибудь хочешь, Ви?
— Нет, — я чуть улыбаюсь, решив проявить семейное единодушие, — не хочу забывать вкус твоего кофе, Яр.
Это оказывается несложно — вот так стоять напротив друг друга и просто смотреть глаза в глаза. Я бы с удовольствием сейчас оказалась не здесь, а там, где можно просто свиться на его коленях как соскучившаяся кошка и тереться губами об его идеально выбритые, но все равно такие сладостно-шершавые по вечерам скулы. А он… Яр будто целует меня глазами, своим жгучим, настойчивым взглядом — лоб, щеки, веки, губы… Он не опускается взглядом ниже, выдерживая мою просьбу обойтись без откровенностей на работе, но судя по всему — его мысли ушли гораздо дальше, чем мои, на пути совместного досуга. Ну... Зато мы думаем в одном направлении!
Интересно, я продержусь хотя бы до конца этих двух недель, что я ему дала?
Продержусь? Не сознаюсь раньше срока? Хотелось бы. Из чистого стервозного упрямства, потому что все что было — никуда не ушло, только потускнело, запылилось, затерлось. Вот только он же — как мой персональный яд, который не действует ровным счетом ни на кого в этой вселенной, а вот на меня — смертельно и без возможности исцеления. Сорваться с ним слишком просто.
