Все, что я могу — швырнуть в него подушкой.
— Прикройся хотя бы, черт возьми.
— Я тебя отвлекаю? — Эрик смахивает подушку и улыбается еще шире, еще откровеннее. — Так зачем мне прикрываться? Любуйся, моя змейка. Любуйся и завлекайся ко мне обратно.
— Эрик! — у меня получается сделать такое страшное лицо, что Змей все-таки впечатляется, закатывает глаза и опускает подушку обратно. Не сказать, что это в корне переменило ситуацию, но я хотя бы краем глаза не вижу его член. А это уже сильно помогает не коситься в его сторону.
— Последний раз? — повторяю, оборачиваясь к Эмилю и скрещивая руки на груди. Порочный налет с нашей сцены слетел, Эмиль уже тоже привел себя в порядок, только испачканную липким семенем ладонь держит на весу, подальше от своей одежды.
— Да, последний, мышка, — Эмиль опускает глаза, а у меня в горле начинает леденеть воздух, — я выхожу из этой игры.
Последний. То, что я и ожидала, этим утром. Что оба они встанут и уйдут, глядя сквозь меня, как на девицу второго сорта, слишком распущенную, чтобы их заинтересовать. И все же…
Я давлю в себе все рвущиеся наружу вопросы. Какая разница «почему»? Это выставит меня только более зависимой, я и так оказываюсь слишком расстроена уходом Эмиля Бруха гораздо сильнее, чем мне бы хотелось.
— Я тебя провожу, — отчаянно стараюсь говорить не сквозь зубы.
До моей прихожей немного шагов — пять или семь до двери из комнаты и еще столько же — до входной двери. Вечность. Маленькая, мучительная вечность, вгрызающаяся в мои босые стопы холодными ледяными осколками. Как за мной не остается кровавых следов — ума не приложу.
Это больно. Слишком больно выныривать из этой жаркой ночи и не менее жаркого утра в ледяную реальность.
Я не ожидала, что у нас будут хоть какие-нибудь долгие отношения. Я вообще ни на что не рассчитывала, напротив — я хотела бы, чтобы никто вообще ничего не говорил, не обещал, не конкретизировал.
Просто чтоб они были. Как вчера ночью, как вчера в магазине, как… тогда в Берлине. Оба сразу, потому что из этих двоих мне не хотелось выбирать.
Нет. Сбылся только мой страх, тот самый, что меня вышвырнут после первой же ночи как потерявшую ценность игрушку.
Нужно было еще покрепче задавить эту неуместную фантазию. Может, она и сдохла бы.
— Прошу, — я распахиваю дверь и гляжу в стену перед собой. Не хочу я смотреть ему в глаза. После всего того что было — не хочу. Уж больно сильно хочется рыдать.
— Почему твое «прошу» так похоже на «проваливай»? — тихо спрашивает Эмиль, и я закусываю губу. Потому что так и есть!
— Уходи, — холодно требую я.
Уж от кого не ожидала этого предательства, так это от него. Эрик мог, я вообще была удивлена, когда нашла его в постели утром, а Эмиль…
Нет, от него не ожидала.
— Может, позволишь хотя бы вымыть руку? — напряжение в голосе Эмиля будто просит к нему повернуться.
— Нет, — кратко отрезаю я. Пусть тратит свою воду. Это мелочно и глупо, но я сейчас позволяю себе быть мелочной. Сама дура, на самом деле. Ничему не учусь. Потому и больно сейчас.
— Мышка, — Эмиль шагает ко мне, но останавливается, не дойдя до порога последнего шага. Касается моего подбородка — ему приходится повоевать, чтобы заставить меня все-таки поднять голову, я не сдаюсь без боя — давлю на его ладонь подбородком до последнего.
— Ты неправильно понимаешь, — его глаза ничуть не выглядят веселыми, напряженными — да, слегка растерянными — кажется, но смеха в них нет ни грамма, — я ухожу не потому, что ты нехороша для меня. Напротив. Слишком хороша.
Какой же бред. Ты слишком хороша, и потому спать с тобой я больше не буду. Таких фраз полно в мыльных сериалах, и они такие бессмысленные всегда, что от одного их звучания хочется повеситься.
— Мышка, не надо так на меня смотреть, — Эмиль роняет ладони по бокам от моей головы, — мне хочется отдать душу, лишь бы ты прекратила это делать.
— Я обойдусь, — отрезаю я, опуская глаза.
— Настя, я собираюсь жениться, — такое ощущение, что он эти слова из себя клещами вырывает, — и здесь, сейчас я в розыске своей невесты. Я говорил — ты рвешь мне крышу. Так, что я даже сейчас хочу у этой самой двери засадить свой член в тебя так глубоко, чтобы твой крик услышали все, кто живёт в этом доме. В этом и проблема. Если я останусь — я отступлюсь от своего слова.
Крепкие слова. Очень. От них у меня под ногами начинает мелко содрогаться земля.
Объяснились!
Для него это был невинный левак перед свадьбой, который, конечно же, укрепляет брак. Господи, сколько раз еще за этот день я скажу себе, что я дура? Дура, дура, дура!!!
— Убирайся, — больше не нужно сдерживаться, я говорю это сквозь зубы.
— Настя…
Господи, зачем ты дал этому мудаку такие красивые глаза? Почему в них сейчас так хочется тонуть?
— Проваливай! — я рычу так, что даже проходящий мимо Мандарин удивленно оборачивается на меня. Но больше с Эмилем Брухом я не буду вежливой.
Он все-таки уходит, делает два шага за порог, позволяя мне захлопнуть за ним дверь и, задохнувшись от нехватки воздуха, сползти по двери.
Боже. Боже, боже, как я на это купилась вообще?
Я ухожу на кухню — и замираю на пороге. Повсюду следы его пребывания — и тут, на белой круглой тарелочке горкой сложены оладьи, пересыпанные оставшейся со вчера черникой.
Моя рука дергается вышвырнуть эту сомнительную «память», но замирает на полпути — в основном из-за недовольно кульдыкнувшегося желудка. Калорий-то я вчера немало потратила, что в зале, что ночью…
Нужно быть циничной, хоть иногда. С поганой овцы хоть шерсти клок — а с Эмиля Бруха будет тарелка оладий. Так и стою у широкого подоконника, поедая один теплый кругляшок теста за другим и пытаюсь рассмотреть, что там на небе есть.
Ничего. Холодные облака почти сплошняком закрывают не менее ледяной небосклон. Даже глаз солнца, любопытно таращащийся в разрыв между туч, и тот не выглядит хотя бы чуть теплым.
Две ладони падают по обе стороны от меня, крепкая мужская грудь прижимается к моей спине.
— Завтракаешь стоя, моя ciliegina? — ехидно хмыкает Змей и только благодаря своей феноменальной реакции уворачивается от удара локтем в печень.
— Ты еще не одет?! — я тыкаю в голую грудь пальцем, будто надеюсь насадить на него Эрика как бабочку на иголку. — У тебя двадцать секунд, чтобы забрать свои вещи и…
У него так полыхают глаза, что я чуть не давлюсь своими словами.
— Эй, — я взвизгиваю, потому что внезапно оказываюсь животом на мужском плече. Боже, благослови Алинкину большую кухню, только благодаря её размерам я ни обо что не приложилась головой. Что за неандертальское поведение?
