Каково значение и какое переживание оно передает?
К какой мысли или к какому чувству подводит нас это переживание?
Как же он вернется, если у него заберут органы, как же он вернется, если у него не будет обуви?
4
На самых поверхностных уровнях я сохраняла рациональность. Стороннему наблюдателю показалось бы, что я вполне понимаю необратимость факта смерти. Я согласовала вскрытие. Назначила кремацию. Я договорилась, чтобы прах собрали и перенесли в собор Иоанна Богослова и там, когда Кинтана придет в себя и оправится настолько, что сможет при этом присутствовать, его поместят в часовне чуть в стороне от главного алтаря, там же, где брат и я поместили прах нашей матери. Я договорилась и о том, чтобы мраморную доску с ее именем сняли и сделали новую надпись, добавив имя Джона. И наконец, 23 марта, почти через три месяца после его смерти, я пронаблюдала за тем, как его прах поместили в стене, вернули на место мраморную доску и отслужили заупокойную службу. С григорианским песнопением – ради Джона. Кинтана просила исполнять псалмы на латыни. Джон попросил бы о том же.
Зов одинокой трубы взмывал ввысь.
Присутствовали католический священник и священник епископальной церкви.
Кэлвин Триллин
[18] произнес речь, Дэвид Халберстам
[19] произнес речь. Ближайшая подруга Кинтаны Сьюзен Трейлор
[20] произнесла речь. Сузанна Мур
[21] прочла отрывок из “Ист Коукер”, то место – “Ибо слова подчиняются лишь тогда, Когда выражаешь ненужное, или приходят на помощь, Когда не нужно”
[22]. Ник прочел элегию Катулла на смерть брата. Кинтана – все еще слабая, но голос ее не дрогнул, – стоя в черном платье в том же соборе, где за восемь месяцев до того венчалась, прочла стихи, посвященные отцу.
Я сделала все это. Признала, что он мертв. Признала самым публичным способом, какой только могла изобрести.
Но мои мысли и в тот момент оставались подозрительно пластичными. За ужином в конце весны или в начале лета я познакомилась с выдающимся богословом, университетским ученым. Кто-то за столом заговорил о вере. Богослов ответил, что ритуал сам по себе является формой веры. Я отреагировала – молча, категорически отрицательно, с яростью, которая удивила даже меня саму. Потом я осознала, какова была моя первая мысль: но я же соблюла ритуал. Я соблюла все. Отпевание в соборе Иоанна Богослова, псалмы на латыни, католический священник, епископальный священник.
Все исполнили – “Ибо пред очами Твоими тысяча лет как день вчерашний”
[23] и “In paradisum deducant te angeli”
[24].
Но это его не вернуло.
“Вернуть его” – вот что было в течение многих месяцев моей скрытой идеей фикс. Магический трюк. К концу лета я стала отчетливо это различать. Но и “различая отчетливо”, так и не смогла расстаться с одеждой, которая еще понадобилась бы ему.
С детства я привыкла при любой проблеме – читать, изучать вопрос, искать литературу по теме. Информация – это контроль. Но учитывая, что среди всех душевных мучений скорбь занимает первое место, удивительно, как мало ей посвящено литературы. Есть дневник, который К. С. Льюис вел после смерти жены – “Исследуя скорбь”. Там и сям страничка в каком-нибудь романе, к примеру, в “Волшебной горе” Томаса Манна – описание того, как подействовала на Германа Касторпа смерть жены: “С того времени ум его как-то ослабел и расстроился; поглощенный тоской, он допустил в делах некоторые ошибки, так что фирма «Касторп и сын» понесла чувствительные убытки; через два года, весной, во время инспекции складов в ветреном порту, он заболел воспалением легких; его потрясенное сердце не вынесло высокой температуры, поэтому, несмотря на тщательность, с какой доктор Хейдекинд его лечил, он сгорел в пять дней”.
[25]
В классическом балете бывают моменты, когда оставшийся в живых влюбленный пытается найти и воскресить любимую – приглушенный свет, белые пачки, па-де-де с любимой, символизирующие заключительное возвращение в царство мертвых – танец теней, la danse des ombres. И стихи, стихов как раз много. День или два я прожила на “Покинутом тритоне” Мэтью Арнольда:
Детский голос будет внятен,
Сердцу матери понятен.
Вновь зови, кричи, рыдай —
Мать вернуться умоляй!
В иные дни я опиралась на Одена, “Похоронный блюз”, строки из “Восхождения на Ф6”:
Часы останови, забудь про телефон
И бобику дай кость, чтобы не тявкал он.
Накрой чехлом рояль; под барабана дробь
И всхлипывания пусть теперь выносят гроб.
[26] Эти стихи и танцы теней казались мне наиболее точными.
Под этими абстрактными изображениями мук и ярости скорби или же за их пределами – корпус вспомогательной литературы, руководства, как совладать с таким состоянием, – одни “практичные”, другие “вдохновляющие”, и те и другие по большей части бесполезные. (Не пейте лишнего, не тратьте деньги, полученные по страховке, на новую обстановку гостиной, найдите группу поддержки.) Оставалась профессиональная литература, исследования психиатров, психологов и социологов, пришедших на смену Фрейду и Мелани Кляйн, и довольно скоро я обнаружила, что тянусь именно к такой литературе. Я узнала из нее многое, что знала и раньше, и в какой-то момент это совпадение сулило покой – мнение со стороны, подтверждавшее, что я не выдумала то, что, как мне казалось, происходит. Из тома “Утрата: реакции, последствия и помощь”, составленного в 1984 году Институтом медицины при Национальной академии наук, я вычитала, к примеру, что самая распространенная реакция на смерть близкого – шок, отупение и невозможность поверить: “Субъективно человек, понесший утрату, чувствует себя как бы внутри кокона или плотного одеяла, а окружающие могут счесть, что он сохраняет спокойствие. Поскольку реальность утраты еще не проникла в сознание, со стороны кажется, будто человек полностью смирился с произошедшим”.
