Стоя в коридоре, я беседую по сотовому телефону, когда меня видит врач и направляется ко мне. Я завершаю разговор и спрашиваю, что происходит. Он с мрачным видом объясняет:
— Электроэнцефалограмма показывает неуклонное снижение мозговой активности. Частота сердечных сокращений у больного на очень низком уровне — всего двадцать ударов в минуту. Похоже, конец близок, и нам нужен кто-то, с кем мы можем серьезно поговорить.
— Об отключении аппаратуры?
— Это, вообще-то, не медицинский термин, но пусть будет так. Вы сказали, что у него нет семьи.
— У него есть брат, он пытается добраться сюда. Думаю, решение должен принимать он.
— Мистер Миллер находится под опекой государства, верно?
— Он заключенный одной из тюрем штата, по крайней мере был на протяжении последних двадцати с лишним лет. Пожалуйста, не говорите мне, что в данном случае решение за начальником тюрьмы.
— В отсутствие кого-либо из родственников — да, именно так.
— Черт! Если в подобных делах последнее слово остается за сотрудниками тюрьмы, значит, ни один заключенный не находится в безопасности. Давайте все же подождем брата мистера Миллера, ладно? Я надеюсь, что он приедет к полудню.
— Хорошо. Возможно, вам следует подумать о соборовании.
— Я священник методистской церкви, а не католической. У нас нет такого обряда, как соборование.
— Что ж, тогда делайте то, что у вас принято делать незадолго до смерти.
— Спасибо.
Когда врач уходит, я замечаю, как из лифта появляются двое вчерашних тюремных охранников. Я приветствую их как старых друзей. Они явились в больницу, чтобы еще провести один день, сидя на стульях и ничего не делая. Вчера я решил, что их присутствие совершенно бесполезно, но теперь рад их видеть. Чем больше людей в униформе будет находиться в отделении реанимации, тем лучше.
Я предлагаю тюремным надзирателям угостить их завтраком в подвальном кафе, и они соглашаются. Подозреваю, что ни тот, ни другой никогда в жизни не отказывались от еды, тем более дармовой. Поедая сосиски и вафли, они посмеиваются по поводу возникших у них проблем. Сегодня рано утром начальник тюрьмы вызвал их к себе и устроил нагоняй. Он был зол на них из-за того, что они оставили заключенного без всякого присмотра, не получив на то соответствующего указания. Теперь им обоим установили тридцатидневный испытательный срок, да еще и объявили выговор с занесением в личное дело.
Никаких разговоров по поводу нападения на Куинси Миллера они не слышали и не услышат, поскольку будут находиться в больнице и сидеть на стульях рядом с палатой. Однако мне удается выяснить у них, что место, где на Куинси напали, — одна из немногих зон на территории тюрьмы, где нет камер наблюдения. Там и раньше случалось подобное. Чернокожий охранник, Мосби, говорит, что он что-то слышал про Куинси много лет назад, еще до того, как его перевели в то подразделение, в каком он служит сейчас. Белый надзиратель, Крэбтри, о Куинси ничего не слышал, но, в конце концов, в Коррекционном институте Гарвина почти две тысячи заключенных.
Хотя им известно мало, оба охранника, похоже, ощущают приятное возбуждение от того, что, пусть косвенно, причастны к такому неординарному событию, как нападение на одного из обитателей тюрьмы. Я доверительно сообщаю им, что, по моему мнению, нападение было заказано кем-то, кто находится на свободе, и потому сейчас Куинси — легкая мишень, а значит, его нужно охранять и защищать.
Когда мы возвращаемся в реанимационное отделение, по коридору уже вышагивают двое больничных охранников, тоже в униформе, и так хмурятся, глядя на любого, кто проходит мимо дверей палаты Куинси, словно там лежит сам президент. Таким образом, теперь на вахте четверо молодых и крупных, к тому же вооруженных, мужчин. И хотя ни один из них не смог бы добежать до «первой базы»
[2], ни разу не упав при этом, их присутствие меня успокаивает. Я опять разговариваю с доктором, который сообщает, что состояние больного остается прежним, а затем уезжаю из больницы раньше, чем кто-либо успевает снова спросить меня, следует ли отключить Куинси Миллера от аппарата жизнеобеспечения и кто может решить этот вопрос.
Я нахожу дешевый мотель и, сняв номер, принимаю душ, чищу зубы и частично переодеваюсь. Затем на большой скорости еду в Коррекционный институт Гарвина. Сьюзен Эшли уже давно и безуспешно пытается дозвониться до секретаря начальника тюрьмы. Мой план заключается в том, чтобы ворваться в кабинет руководителя администрации исправительного заведения и потребовать ответа на все мои вопросы. Однако план не срабатывает, он буксует уже на контрольно-пропускном пункте. Меня просто не пускают на территорию тюрьмы. В течение часа я разгуливаю неподалеку от входа, угрожая плачевными последствиями такого произвола всем, кто может меня слышать, но это бесполезно. Есть много причин, по которым проникнуть в тюрьму, не получив разрешения местного начальства, крайне сложно или же просто невозможно.
Вернувшись в больницу, я разговариваю с медсестрой, с которой ранее слегка пофлиртовал. Она сообщает, что жизненные показатели Куинси Миллера немного улучшились. Его брат, Марвис, не может отлучиться с работы в Майами. Никто из представителей тюремной администрации не отвечает ни на мои звонки, ни на звонки других сотрудников нашего фонда и не перезванивает.
Перед тем как отправиться на ланч, я подбрасываю монетку, чтобы решить, кто из охранников пойдет со мной. Выигрывает Мосби. Крэбтри, остающийся охранять Куинси, просит принести ему порцию ветчины с поджаренным ржаным хлебом. В кафе мы с Мосби нагружаем наши подносы тарелками с остатками вчерашней лазаньи и консервированными овощами. Посетителей много, поэтому нам приходится сесть за самый ближний к стене столик, край которого врезается Мосби в живот. Ему всего тридцать лет, но у него уже избыточный вес. Меня так и подмывает спросить его, до каких габаритов он собирается разъесться через десять лет? Или через двадцать? Неужели не понимает, что если будет столько есть и так быстро толстеть, то к сорока годам станет диабетиком? Но я, как всегда, держу подобные замечания при себе.
Мосби заинтриговала деятельность нашего фонда. Он не сводит глаз с моего воротничка. Я рассказываю ему в слегка приукрашенном виде истории о том, как мы освобождали из тюрем наших клиентов. Потом плавно перехожу на Куинси Миллера и доходчиво объясняю, что он невиновен. Мосби, похоже, верит мне, хотя по большому счету ему безразлично то, о чем я говорю. Он просто молодой человек из пригорода, работает за двенадцать долларов в час, потому что без работы, пусть даже такой, ему не обойтись. Работу свою Мосби ненавидит. Ему омерзительно все — и то, что приходится бо́льшую часть дня, а зачастую и ночи, находиться в пространстве, обнесенном решетками и колючей проволокой; и то, что, надзирая за преступниками, постоянно думающими о том, как устроить побег, он подвергается опасности. Мосби противны царящий в тюрьме бюрократизм и необходимость следовать бесконечным правилам и инструкциям; он ненавидит насилие, начальника тюрьмы, постоянный стресс и психологическое давление, которым часто подвергается. И за все это — двенадцать долларов в час. Жена Мосби зарабатывает уборкой офисов, а ее мать, теща охранника, сидит с тремя внуками.
