Однако некоторые документы изначально миновали 3-й сектор — вероятно, по причине срочности и/или особой важности на данный момент времени. Они, по-видимому, напрямую вручались ответственным за вопрос секретарям ЦК и затем, вероятно, хранились в сейфе у начальника Общего отдела. Пример такого комплекса документов — обширная переписка КГБ и ЦК 1950 — начала 1960-х гг. о сыне Сталина Василии, значительная часть которой одной партией пришла в 3-й сектор 11.12.1964 и была перенаправлена в 6-й сектор, то есть официально сдана в архив
[1149]. На первых страницах документов здесь стоят не своевременные штампы Общего отдела (например, 1955 г.), а именно штампы 1964 г. с прямым перенаправлением документов в архив, что означает, что изначально они миновали «обычный» путь документов, поступающих в ЦК.
То же самое случилось с запиской А. Н. Шелепина. Она была «легализована» в 3-м секторе 09.03.1965 как часть пакета документов, в который входила и вышеупомянутая записка Семичастного от 19.03.1962.
Хронологический принцип передачи таких пакетов документов (почему в конкретные дни передавали конкретные документы) неясен. Гипотеза директора АПРФ А. В. Короткова о том, что передача записки Шелепина связана со скорым уходом заведующего Общим отделом В. Н. Малина, в сейфе которого, вероятно, хранилась записка
[1150], может быть верна (хотя тот ушел только в августе
[1151]), особенно учитывая помету заведующей 6-м сектором Т. К. Силиной «По распоряжению т. Малина В. Н.» на обратной стороне последнего листа записки, но она необязательна для объяснения этого факта — достаточно того, что такие передачи партий документов регулярно осуществлялись.
Итак, 09.03.1965 записка А. Н. Шелепина была зарегистрирована под входящим номером «0680» в 3-м секторе Общего отдела ЦК КПСС. Поскольку документ не был актуальным, т. е. не должен был рассматриваться на совещании Президиума, а предназначался для архивного хранения, то в качестве пункта назначения в документе работники 3-го сектора проставили «6-й сектор», т. е. архив Политбюро/Президиума. В 6-й сектор документ прибыл из 3-го сектора 16.03.1965, о чем свидетельствует штамп на обороте последнего листа. 20.03.1965 на документе был проставлен легкоузнаваемый восьмиугольный штамп 6-го сектора с входящим порядковым номером 6-го сектора «9485»
[1152], что означало, что записка официально отложилась в архиве Политбюро/Президиума. В штампе также было указано, как это делалось и с другими подобного рода документами, что документ — 1959 г. Аналогичный бюрократический путь проделала записка В. Е. Семичастного, на которой стоят такие же штампы и отметки.
Таким образом, «странная» на взгляд некоторых неспециалистов делопроизводственная атрибутика записки А. Н. Шелепина полностью объясняется делопроизводственной практикой ЦК КПСС 1950—1960-х гг. и соответствует другим архивным документам той эпохи, что является дополнительным подтверждением подлинности документа.
В описании А. Н. Шелепиным катынского преступления есть неточности, при анализе которых необходимо всегда помнить о двух ключевых моментах. Во-первых, у него была сугубо практическая задача — избавиться от конкретных ненужных дел, а не точно изложить/расследовать всю катынскую историю. Во-вторых, он, как сам упоминает, был всего лишь несколько месяцев на посту, детальных сведений «из первых рук» о катынском деле не имел, специалистом по документации о военнопленных и узниках тюрем не являлся. Сведения он черпал, в частности, из выписки из постановления Политбюро от 05.03.1940 о расстреле военнопленных и узников тюрем, посланной ему 27.02.1959, и из протоколов тройки, которые хранились в КГБ.
Утверждение А. Н. Шелепина, что кто-то подложил ему записку на подпись, выглядит маловероятным и, скорее всего, является защитным маневром — он явно имел «независимую» информацию о катынском деле, как свидетельствует посланная ему выписка. Да и маловероятно, что такой текст сочинен архивистом КГБ. Поэтому, вероятнее всего, он продиктован самим А. Н. Шелепиным. Информация о конкретных деталях расстрельной операции могла бы быть им получена, если бы на то была надобность — можно было бы опросить старых сотрудников. Но он не собирался решать задачу катынского дела, поэтому ограничился сжатым изложением информации — и при этом допустил ошибку: написал о расстреле в т. ч. и в Старобельском и Осташковском лагерях военнопленных, тогда как в них самих военнопленных не расстреливали. Но точность в таких деталях и не была важна в контексте поставленной задачи.
То же можно сказать о том факте, что А. Н. Шелепин назвал «учетными» все дела, хранившиеся в архиве. Строго формально, у узников тюрем и не могло быть «учетных» дел — только у военнопленных. Как уже было указано, председатель КГБ не был специалистом по этому вопросу и не должен был ориентироваться в таких тонкостях — неформальное название «учетные дела» могло подходить, с его точки зрения, по смыслу для описания более 21 тыс. дел с учетными материалами (существование которых, как мы видели, подтверждается другими документами). Во-вторых, возможно, он ошибочно считал вообще всех расстрелянных изначально пленными или интернированными (на что намекает буквальное прочтение текста). Понятно, что сам А. Н. Шелепин не проверял более 21 тыс. дел на принадлежность их военнопленным или арестованным. Для поставленной задачи это было совершенно неважно.
Относительно названной им цифры (21 857 человек) можно сказать, что она, возможно, взята из протоколов тройки и соответствует числу вынесенных смертных приговоров. Но нельзя утверждать, что она абсолютно точно соответствует числу в действительности расстрелянных, поскольку несколько десятков человек из числа приговоренных по разным прозаическим причинам в последний момент все же убиты не были
[1153].
Отрицатели, конечно же, используют объяснимые неточности А. Н. Шелепина в качестве ложного доказательства фальшивости его записки. Однако самым, пожалуй, излюбленным «признаком фальшивости» для них является то, что он говорит о «Постановлении ЦК КПСС от 5 марта 1940 года», а не о «постановлении Политбюро ЦК ВКП(б)». Однако этот анахронизм с точки зрения делопроизводства 1950—1960-х гг. не являлся даже формальной ошибкой.
Во-первых, решения Политбюро ЦК автоматически были решениями «всего» ЦК, выразителем воли которого считалось Политбюро. Формулировка «ЦК ВКП(б) постановляет» была стандартной для решений Политбюро
[1154]. Во-вторых, именование ВКП(б) (бывшей таковой до октября 1952 г.) «КПСС» чрезвычайно часто встречалось в документах именно этого временного периода. Так, 21.03.1953 Президиум ЦК КПСС отменил «решение Партколлегии КПК от 29 декабря 1948 года об исключении т. Жемчужиной П. С. из членов КПСС как неправильное» и восстановил ее «членом КПСС»
[1155]. С. Н. Круглов и И. А. Серов писали 10.12.1953 Н. С. Хрущеву о реабилитации родственников лиц, по «Ленинградскому делу» «осужденных и высланных в ссылку Военной Коллегией Верховного Суда СССР и Особым Совещанием МГБ по Ленинградскому делу в 1949—51 годах»
[1156]. Из них до осуждения «36 человек работали в Ленинградском обкоме и горкоме КПСС, а также в областном и городском исполкомах, 11 человек — на руководящей работе в других обкомах КПСС». Д. Е. Салин сообщал в ЦК КПСС 14.03.1955 о работе отдела по спецделам Прокуратуры СССР по реабилитации граждан во второй половине 1954 — начале 1955 г.
[1157], упоминая, что «инструкторы Московского Комитета КПСС Колкер Клара Иосифовна, член КПСС с 1922 года, Бабина Мина Ефимовна, член КПСС с 1917 года, Прищепчик Лидия Антоновна, член КПСС с 1917 года, второй секретарь Ногинского ГК КПСС Астанкова Елизавета Васильевна, член КПСС с 1917 года, инструктор Дзержинского райкома КПСС г. Москвы Прищепчик Марина Антоновна, член КПСС с 1919 года» были приговорены в 1938 г. к разным срокам заключения
[1158]. Р. А. Руденко 20.08.1955 сообщал в ЦК КПСС о реабилитации И. Белова, который «состоял в КПСС с 1919 года» и о том, что его ходатайство о дополнительных показаниях было изъято Н. И. Ежовым (расстрелянным в 1940 г.) «и скрыто от ЦК КПСС»
[1159].
