Мы полагаем, что эти свидетельства позволяют сделать вывод не только о распространенности практики «питаться местными средствами», но и о сложностях контроля офицеров над солдатской массой. Вопрос различения реквизиции и мародерства (т. е. легитимного и нелегитимного присвоения чужого имущества) на практике был всегда теснейшим образом связан с вопросами порядка, иерархии и власти. Даже в августе 1914 г. присвоение немецкой бытовой вещи великой княжной вполне легитимно (а для нее это вообще взятие трофея), в то время как нижний чин за примерно то же самое деяние был подвергнут телесным наказаниям. Неудивительно, что тот же К. С. Попов в мемуарах попытался увязать наблюдаемое в 1914 г. мародерство с последующим революционным разложением: «К сожалению, не было принято тогда же против любителей чужой собственности драконовых мер и дурные, но заразительные примеры нашли себе более широкое применение в период революции, и особенно в Гражданскую войну»
[162]. Мы далеки от мысли выстраивать прямую причинно-следственную связь, однако стоит указать на общую проблему: уже в Восточной Пруссии обозначилась ограниченная способность офицерского корпуса влиять на несанкционированное насилие, проявляемое подчиненными — теми нижними чинами, которые и составляли массовую, «народную» армию.
Таким образом, события в Восточной Пруссии в 1914–1915 гг. мы рассматриваем как опыт массовой войны, практическое осмысление которого приводило к ее «тотализации». Так, в отношениях с мирными жителями русское командование стремилось придерживаться традиционных способов поведения, проводя разницу между военными и гражданскими, а также между военным и гражданским имуществом. Однако очень быстро реальность внесла корректировки, поскольку в обоих случаях границы были размыты. Патриотический настрой немецких граждан и их прямое или скрытое сопротивление заставили искать соответствующие ответы. В августе — сентябре 1914 г. это вылилось в серию прискорбных актов коллективного наказания, однако осенью на вооружение был принят другой метод — массовые принудительные переселения, — что в целом соответствовало характеру массовой войны и позволяло соблюсти если не «дух», то «букву» Конвенции 1907 г. Эти меры вряд ли выглядят столь жестокими на фоне организованного немецкого террора на оккупированных территориях Франции и Бельгии, массовых репрессий против русин Австро-Венгрии, развернутых после отступления русских из Восточной Галиции в 1915 г.
[163], или геноцида армян в Оттоманской империи. В последних двух случаях, конечно, речь идет об «усмирении» своих подданных, обвиненных в нелояльности. В 1914 г. русское военное руководство изменило отношение и к немецкому имуществу: от восполнения пробелов в снабжении русское командование перешло к систематическому нанесению экономического урона, рассматривая это в качестве легитимной формы борьбы с врагом. Правда, в недрах армии различение реквизиции и мародерства было теснейшим образом связано с вопросами власти, положения в военной иерархии и поддержанием дисциплины.
В свою очередь, отмеченные изменения могут быть квалифицированы как шаг в сторону «тотализации» текущего конфликта под влиянием фронтовых условий, однако нельзя не обратить внимание, что по времени они совпадают со схожими тенденциями во внутренней жизни, когда антигерманская риторика стала перерастать в более последовательную экономическую политику, принявшую уже в 1915–1916 гг. форму давления и изъятия «немецких» капиталов и собственности
[164]. События в Восточной Пруссии внесли свой вклад — правда, его вряд ли стоит преувеличивать — в механизмы «тотализации» образа врага: немецкая пропаганда активно использовала рассказы о «русских зверствах»
[165], а организованная массовая помощь беженцам и пострадавшим превратилась в мощный инструмент укрепления гражданской солидарности, в то время как «опыт немецкого вероломства», полученный русскими военными, способствовал укреплению антинемецких настроений.
Крымские расстрелы зимой 1917–1918 гг. (по воспоминаниям их участников)
Илья Сергеевич Ратьковский
канд. ист. наук, доцент, доцент Института истории Санкт-Петербургского государственного университета
Аннотация. Статья вводит в научный оборот выявленные в ЦГА ИПД СПб воспоминания о красном и белом терроре в Крыму осенью 1917–1918 гг. с отсылкой к последующим событиям. Уточняются количество погибших и обстоятельства их гибели. Впервые обстоятельно рассматривается биография В. В. Роменца, одного из руководителей красных репрессий зимой 1917–1918 гг. Уточняются обстоятельства гибели в Евпатории Д. Л. Караева и А. Л. Новицкого.
Ключевые слова: Крым, красный террор, белый террор, В. В. Роменец, Д. Л. Караев, А. Л. Новицкий.
В первые месяцы после прихода к власти большевики придерживались линии отказа от смертной казни. Она была отменена постановлением II Съезда Советов рабочих и солдатских депутатов, и попытки ее возвращения, предпринимаемые другими органами власти и различными советскими деятелями, решительно пресекались вплоть до постановления «Социалистическое Отечество в опасности» от 21 февраля 1918 г.
[166] На местах особо сильно выступали против отмены смертной казни представители политических кругов, более радикально настроенных, чем партия большевиков, например новоявленные члены партии левых эсеров, такие как М. А. Муравьев, и различные анархистские группы (не все). Так, М. А. Муравьев был причастен к январским расстрелам 1918 г. в Киеве, а ряд анархистов наряду с членами местной организации большевистской партии — к крымским расстрелам зимы 1917–1918 гг.
С этой точки зрения большой интерес представляют воспоминания Василия Власьевича Роменца (1889–1957). Они достаточно подробно раскрывают крымские репрессии в конце 1917 — начала 1918 г., т. к. он был одним из их главных инициаторов и руководителей. В 1955 г. он написал мемуары, впоследствии дополненные рядом материалов. Этот источник хранится в Центральном государственном архиве историко-политических документов Санкт-Петербурга
[167].
