На другой день, когда Лисовский пришел в себя и несколько успокоился от пережитого им впервые от того кровавого дела, в котором он участвовал, на мои вопросы о том, что произошло, Лисовский рассказал мне: «Вчера расстреливали на Песках жидов. Я был там совместно с полицией, мы выкопали две могилы, в которые уложили примерно 600 человек. Я копал могилы совместно с рабочими. Жидов привели часов в 11 или 12 ночи, когда могилы были еще не готовы. Всю толпу, в которой были мужчины, женщины и дети, посадили недалеко от могил. Расстрел начали с молодых мужчин, когда их повели к могиле, они запели русскую советскую песню: “Смело, товарищи, в ногу”. Из них кто-то крикнул: “Да здравствует товарищ Сталин, а Гитлер пусть захлебнется нашей кровью!” Их расстреляли, после этого стали расстреливать женщин, детей и стариков, на что я не мог смотреть. Мне жидов не жалко, я к ним ласки не имею, они посадили русский народ в мешок, но мне жутко — только плач и крики детей. Они кричали: “Дяденька, не стреляй”, а один мальчик, такой как наш, лет 12, кричал: “Дяденька, не стреляй меня, на тебе мои часики, не стреляй, я скажу у кого есть еще такие часики”». Я спросила Лисовского: кто же расстреливал людей? На что он мне ответил, не называя фамилий, что расстреливали латыши, а немцев там даже не было. Я спросила: «Кого ты видел из знакомых евреев? Не видел ли ты Шрейбе, Иоффе, Ицекович и других, с которыми мы дружно жили?» Лисовский ответил, что никого не встречал. Прослушав такой ужас, в котором участвовал Лисовский, я тут же сказала ему, желая отвести от преступления: «Ваня, ты подумай, что ты делаешь, за кровь всегда расплачиваются кровью, тем более за кровь невинных людей. Зачем позоришь перед русским народом детей своих? Советы и русские вернутся, еще не было в истории, чтобы немцы победили русских. Когда выгонят немцев, тебе придется стать к ответу». Об этом я ему говорила и в последующие разы его участия в кровавых делах. На что Лисовский с виду соглашался со мной, на самом деле продолжал заниматься своими преступно-кровавыми делами по отношению к своей родине и советскому народу.
Через неделю после первого участия Лисовского в могильных делах он снова пошел на эти злодеяния совместно с Вильцаном Антоном и Вильцаном Петром. Отец с сыном. Тут же были Бейнарович Кузьма с сыновьями Василием и Иваном, и его зятем Курченко Петром, и еще много незнакомой мне молодежи, которые собрались у нас на дворе. Я еще сделала попытку остановить Лисовского, говоря ему: «Куда ты идешь, опомнись, что ты делаешь?» На это мне Лисовский ответил: «Я знаю, что я делаю. Это не твое дело, замолчи».
Вернулся Лисовский на другой день в 6 часов уже с узлами награбленных при расстреле вещей. На этот раз Лисовский был уже морально спокоен и делал вид смелого удовлетворенного человека. Придя в квартиру, он выставил передо мной три пары туфель дамских и детские, обращаясь ко мне со словами: «Бабка, не сердись, вот выбирай любое». Я сразу же ответила ему: «Убери, мне ничего не надо, эти вещи пахнут кровью невинных людей. Они омыты слезами и потом тружеников, зачем ты их взял». На такие слова Лисовский ответил мне нецензурной бранью, больше я с ним ни о чем не говорила и не расспрашивала, приняв твердое решение оставить своего мужа, несмотря на то что имела четырех детей, и впереди меня ожидало полуголодное существование с детьми. Я говорю про время немецкого права, но я не хотела быть виновной перед народом и носить позорное имя жены изменника и бандита, продавшегося врагу. Мне хотелось спасти своих детей от позора того, каким был их отец Лисовский Иван. Дальше до 7 сентября 1941 я была просто свидетелем его злодеяний и преступных деяний, пока не нашла работу рабочей в молочной ферме и прачкой в немецких казармах, в крепости гор[ода] Даугавпилса.
Кроме предложенных мне Лисовским туфель я видела, что он принес хромовые сапоги, дамское пальто, отделанное мехом, хорошие брюки, позолоченную цепь к карманным часам и позолоченные ручные часики. Когда я увидела на его руках часы, я со злобой ему сказала: «Теперь вы, действительно, господин Лисовский, можете открывать магазин кровавых вещей». На это Лисовский ответил также нецензурной бранью. Сразу же после возвращения домой и нашей перебранки с Лисовским он, Лисовский, и наш сосед Вильцан Антон Иванович взяли дамскую шубу в меховой отделке и еще что-то, принесенное Вильцаном, уложили на багажники велосипедов и поехали в Калкуны
[1514] на спиртоводочный завод для реализации награбленного на водку. К четырем или пяти часам вечера Лисовский и Вильцан вернулись с Калкун, привезя с собой около четырех литров спирта. К 8 часам вечера Лисовский пригласил к себе на квартиру лучшего своего друга и карателя, занимавшегося непосредственно расстрелами граждан, полицейского Савицкого Николая. Пьянка состояла из пяти человек: Лисовский, Савицкий, Вильцан Антон, Вильцан Петр и еще какой-то незнакомый мне полицейский, также приглашенный Лисовским.
Во время их выпивки я была свидетелем такого разговора их компании. Савицкий, обращаясь к Лисовскому, сказал: «Ну вот, Ваня, разве мы плохо поработали, а ты робел, я говорил тебе: стреляй, теперь и ты повидал виды. Разве тебе не нравятся раздетые голые еврейские женщины, у которых ноги как хрусталь, а также задки, а ты трусишь». Кроме этого, следовали различные нецензурности по адресу расстрелянных женщин, которые я не могу передать следствию. На такие слова Савицкого Лисовский ответил: «Нет, я не трус, я прекрасно умею стрелять. Следующий раз, Николай, дашь мне свой револьвер — я немного поработаю, проверю правильность его боя, всего лишь на несколько минут, и ты увидишь, трус я или нет». После этого их разговор перешел на цинизм и насмешки над обреченными женщинами. Вильцан Антон Иванович рассказывал: «Одна еврейка от испуга обмаралась, ее пробил понос. И пока ее вели к могиле, она оставляла за собой след. А евреи все же жадные люди: они даже перед смертью закапывают свое золото, кольца и серьги в ямы, а некоторые глотают кольца с серьгами, чтобы никому не досталось».
Все разговоры носили приведенный мною пример, много из сказанного этими бандитами не сохранилось в моей памяти. Последующие разы Лисовский участвовал в кровавых злодеяниях на Погулянке, каждый раз возвращался оттуда с награбленными вещами, главным образом верхним платьем расстрелянных, до которого я не дотрагивалась. Пока они не увозились самим Лисовским для реализации — перепродажи по спекулятивным ценам. Через непродолжительное время Лисовский окончательно освоился со своей новой ролью палача и могильщика. Его уже ничто не тревожило, ни угрызения совести. Им руководили алчность наживы, грабежа и ненависть по отношению к беззащитным людям, хотя стойкость характера некоторых расстреливаемых ими граждан вызывала в нем удивление. В один из дней расстрела, возвратившись на квартиру, во время обеда Лисовский рассказал: «Сегодня расстреливали одну красивую еврейку с двумя дочерьми. Когда их оставили в одних трусиках и бюстгальтерах, она обратилась к Николаю Савицкому: “Господин полицейский, разрешите мне вас спросить?” Ну, Савицкий, конечно, ответил, что никаких вопросов он не принимает, тогда она попросила разрешения у стоящих тут же двух офицеров немецкой армии, которые разрешили ей поговорить. Она заявила им, что она еврейка, но ее две девочки рождены от немца, которого большевики увезли в Россию. Тогда офицеры дали команду отвести девочек в сторону, а их мать с гордой головой зашагала к могиле, где ее пристрелили. После окончания расстрела офицеры подвели девочек к куче сложенного верхнего платья расстрелянных, велели выбрать самое лучшее, одеться и увели с собой. Этот гордый поступок расстрелянной матери удивил нас всех», — закончил Лисовский. Я поинтересовалась у Лисовского: а что же будет теперь с девочками? На что Лисовский ответил: «Наведем справки. Если они действительно немки и их отец принудительно взят большевиками, то их отправим в Германию на какие-нибудь курсы, если это не подтвердится — расстреляем так же, как и мать».
