Я не могу точно сказать следствию, что именно было награблено Лисовским при расстрелах, но знаю, что взято много, так как последнее время он не был рядовым могильщиком, а кем-то вроде десятника по подготовке могил, о чем рассказывал сам: «Я теперь не копаю могилы, а только руковожу могильными работами. Я отвечаю только за то, чтобы могилы были приготовлены к необходимому сроку и чтобы могилы были необходимых размеров, да и после расстрела по заданию полиции слежу за тем, чтобы расстрелянные были закопаны так, чтобы не было заметно самой могилы».
Последнее время, когда расстрелы происходили на Погулянке, часть награбленного они оставляли у Савицкого Николая, жившего в то время в Старом Форштадте гор[ода] Даугавпилса, расположенного ближе к Погулянке, куда подвозка была более близкая и удобная. Домой Лисовский приносил главным образом ценности и советские деньги, отобранные у расстрелянных. Я видела у него спрятанные в столике под зеркалом несколько тысяч рублей, аккуратно сложенные; кроме этого, у него имелось и золото. Хорошо помню такой случай. Лисовский возвратился домой примерно в 11 часов вечера. Все это происходило во время массовых расстрелов в июле — августе 1941 г[ода]. Сказал: «Сегодня приготовили могилу в Песках, в которую будем расстреливать русских коммунистов и НКВД». Я сразу задала вопрос: «И ты пойдешь? Неужели тебе мало крови? Когда ты вспомнишь о том, что ты отец детей, что они могут сказать о тебе как об отце-убийце честных русских людей?» На этот раз Лисовский не пошел, мотивируя, что тем, что может встретить в числе расстреливаемых знакомых и что ему неприятно, что расстреливали русских.
В том, что расстреливали русских, Лисовский был прав. В 4 часа утра мимо нашей квартиры провели под усиленным конвоем полиции около 60 человек, обреченных на расстрел. Обреченные шли общей массой со связанными руками одной общей веревкой, образующей цепь. Это были измученные голодом и пытками люди. Часть из них не могла передвигаться: их несли на руках свои же товарищи. Это была картина, на которую невозможно было без слез смотреть. И для них была приготовлена могила самим Лисовским, хотя в закопке после расстрела он не участвовал, оставшись дома. В этот же период Лисовский делал несколько попыток посоветоваться со мной о приглашении его на службу в полицию, но я не давала ему на это никакого ответа. И один раз ответила ему: «Неужели тебе мало того, чем ты есть сейчас, так ты еще собираешься предавать людей допросам?»
После первой пьянки на квартире Савицкий, Лисовский и Вильцан еще несколько раз собирались у нас, но разговоры их носили чисто вульгарный характер убийц, перемешанный то с алкогольными напитками, женщинами, то еще с какими-либо непристойностями. Пили они после своих могильных дел поочередно то у Лисовского, то у Вильцана, то у Савицкого. 7 сентября 1941 г[ода] я ушла с детьми к своей сестре и с Лисовским больше никакой связи не имела. Но знаю, что он жил материально обеспеченно, о чем мне рассказывали мои дети, иногда навещавшие отца. Возвращаясь оттуда, они всегда завидовали кушаньям, которыми он их угощал.
Последняя встреча с Лисовским у меня была в конце мая 1944 года, когда он пришел ко мне на квартиру. На мой вопрос: «Что вам здесь нужно, господин Лисовский?» он ответил мне: «Я пришел проститься с детьми, теперь я служу в зихерполиции
[1515] и через две недели еду в Германию на специальные курсы зихерполиции, может быть, нескоро встречу детей».
На гражданском суде в период немецкой оккупации я просила, чтобы с меня и моих детей сняли фамилию Лисовского; правда, я не могла говорить о причине позорности его фамилии, но мне не разрешили это сделать тогда, а только через три года. Больше о деятельности Лисовского мне ничего не известно.
После того, как я ушла от Лисовского, я работала в солдатской прачечной рядовой прачкой. Совместно со мной прачками работали еврейки Розумблюм
[1516], мать и дочь. Мать звали Евгения, а дочь — Мара. Должна сказать, что Розумблюм Евгения Марковна по профессии была зубной врач, а ее дочь Мара была высокообразованной девушкой, в совершенстве владела семью основными европейскими языками: русским, немецким, английским, французским и еще какими, точно не помню. Жили они в еврейском гетто, расположенном в той же крепости. Розумблюм Мару кроме работ солдатской прачкой использовали преподавателем английского языка для немецких офицеров и переводчицей в немецкой канцелярии. Когда начались расстрелы евреев, то расстреливать повели и их. Узнав об этом, немецкий полковник поехал к гебиткомиссару и привез разрешение на Розумблюм Мару, о временном сохранении ей жизни, как необходимому работнику, но было уже поздно. Она была расстреляна вместе со своими матерью и отцом латвийской полицией.
Работая там же в прачечной, мне пришлось слышать разговор немецких офицеров, происходивший между ними. Один из них сказал: «Англичане бомбили Кельн, который стоял 700 лет никем не тронутый. Мы теперь за это заплатим кровью жидов и коммунистов»
[1517]. На следующий день в Даугавпилсе были вывешены траурные флаги и снова начались массовые расстрелы мирного населения. Все эти расстрелы производились руками продавшихся немцам латышей. Латвийская полиция даже ездила в Польшу на расстрелы евреев, причем они ругали поляков за то, что они якобы не дали латышам расправиться с евреями. Больше свои показания дополнить ничем не могу.
Протокол с моих слов записан верно и мне зачитан:
Допросил Оперативный] Уполномоченный] НКВД ст[анции] Даугавпилс, мл[адший] лейтенант госбезопасности Калмыков.
АЯВ. М-331016. Л. 19–25.
«Дело Оберлендера» 1960 г., коллаборационизм и память о нацистских преступлениях в советском обществе
Вступительная статья, комментарии и публикация К. А. Пахалюка
Вниманию читателей предлагается комплекс документов, связанных с международной пресс-конференцией, организованной советским правительством 5 апреля 1960 г. для того, чтобы уличить западногерманского министра по делам перемещенных лиц, беженцев и жертв войн Теодора Оберлендера в совершении военных преступлений в 1941–1943 гг. Публикуемые материалы, практически ничего не сообщая о его личных действиях, представляют интерес в иных ракурсах, а именно — германская политика уничтожения евреев, коммунистов и польской интеллигенции во Львове и окрестностях; деятельность национальных батальонов «Нахтигаль» и «Бергманн», а также особенности публичной репрезентации нацистских преступлений в советском обществе начала 1960-х гг. Поскольку все это оказалось увязано с фигурой Т. Оберлендера, мы считаем необходимым подробнее остановиться как на его биографии, так и на сюжетах, которые найдут отражение в публикуемых документах.
Он родился в 1905 г. в протестантской семье в Майнингене (Тюрингия). Уже в молодые годы примкнул к крайне правым кругам: в возрасте 15 лет вступил в молодежную военизированную организацию «Орел и сокол», через три года, окончив гимназию и поступив в Мюнхенский университет, присоединился к немецкой студенческой гильдии (в то время питательная среда для «народного национализма»). В различных университетах изучал сельское хозяйство, в 1925 г. переехал в Кёнигсберг, защитил в 1929 г. диссертацию по сельскому хозяйству Литвы. В дальнейшем работал при Институте экономики Восточной Германии в Кёнигсбергском университете (Альбертина), зарекомендовав себя в качестве специалиста по Восточной Европе, включая СССР, в который, к слову, неоднократно ездил. В марте 1933 г. стал директором упомянутого института.
