В соответствии со ст. 89 УК следователь меня предупредил об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу ложного показания. Проф[ессор] Гроэр.
Вечером 3 июля 1941 года зашел к нам на квартиру один из наших соседей, живущих в том же доме, по ул[ице] Романовича, № 8, попить чай. Уходя домой, он не захлопнул входной двери, и она оставалась незахлопнутой, что мне было неизвестно. После его ухода я засел писать письма моим родственникам и знакомым, так как на следующий день была возможность сообщения с Варшавой и Краковом.
Около 11—11И ночи, когда моя дочка уже ложилась спать, а моя жена еще занималась хозяйственными делами, вдруг раздались тяжелые шаги на лестнице и сейчас же громкое стучание в дверь. Я вышел в переднюю открыть дверь, но не успел уже этого сделать, как в переднюю вошло уже человек 4–5, с поднятыми револьверами, сопровождаемые дворником, все в мундирах гестапо, между ними был один офицер и 3–4 унтер-офицера. Войдя, они сразу ослепили меня электрическими фонарями, направленными в мои глаза. Офицер грубо и громко скомандовал: «руки вверх», угрожая мне револьвером. Когда я моментально поднял руки вверх и на вопрос, я ли проф[ессор] Гроэр, дал утвердительный ответ, офицер начал кричать и ругаться, угрожая убить меня тут же на месте за то, что я скрывал кого-то в моей квартире, кого-то, кто сейчас же ушел, не захлопнув двери. Я старался разъяснить, что никого у меня не было, кроме соседа, который 2–3 часа тому назад пил у меня чай. Офицер приказал тогда меня обыскать, что было сделано двумя унтер-офицерами. Ничего, кроме портфеля с деньгами, найдено не было. Тогда мне приказали опустить руки, и вместе со мной целый патруль вошел в единственную освещенную комнату, в столовую, где офицер сел за стол и начал просматривать написанные мною письма.
Начался разговор. Сначала грубо и громко. На вопрос, что я делал при советской власти, я отвечал: «Спасал детей». Обратившись с вопросами к моей жене, он сейчас же разгадал, что она англичанка и начал говорить с ней по-английски, хорошо владея этим языком. Он стал сразу гораздо вежливее и уже спокойным, потом начал расспрашивать мою дочку, что она делала и кем служила «большевикам» (она была медсестрой в мед[ицинском] институте). После этих допросов начался обыск. Видно было, что этот обыск делается для формы. На моем письменном столе были найдены мои документы, между прочим мой докторский диплом Бреславльского университета. Оказалось тогда, что я окончил университет в Германии, а затем был ассистентом и доцентом в Вене до 1919 года. Это объяснило этому офицеру, почему я так совершенно владею немецким языком. Мою жену спрашивали про ее драгоценности. Она показала все, что у нее было, но это по своей скромности не удовлетворило их. Вообще они не были довольны обстановкой моей квартиры и говорили: «У нас профессора живут не так скромно, а у жен профессоров можно найти и бриллианты, и жемчуг». Продолжение обыска не обнаружило, однако, ничего более интересного, как 300–400 граммов трубочного табака, который они и захватили. В конце концов они из 6 комнат обыскали только три и даже не разбудили моей старухи матери, которая уже спала в отдельной комнате. Забрали, кроме табака, визитные карточки моих посетителей, которые сохранились на особой тарелке-подносе в передней и собирались на протяжении каких-либо 20 лет, мою папку, а в папке фотоаппарат и несколько фотокарточек. Тогда офицер обратился к моей жене и дочери и сказал: «К сожалению, я все-таки должен просить профессора проследовать со мной». Ко мне: «Пошли, профессор». Я попрощался с рыдающими женщинами и вышел с ними на улицу.
Тут в полной темноте стояла уже грузовая автомашина, около которой торопились солдаты гестапо. Было 2 или 3 человека штатских. Было темно, но меня посадили в автомашину вместе с профессором Яном Греком, терапевтом, директором терапевтической клиники мединститута, который жил в доме № 7 по ул[ице] Романовича, напротив моей квартиры, и профессором] Фаддеем Бой-Желенским, который жил в той же квартире. Было около 12½—1 часа ночи. Нас повезли. Сначала было трудно ориентироваться, куда нас везут, так как грузовик был сверху прикрытый, кажется, брезентом. Но казалось мне, нас повезли по ул[ице] Зыбликевича, Пелитской и Кадетской. Наконец-то машина остановилась во дворе какого-то дома у подъезда. Я только на следующий день узнал, что это было здание воспитательного дома для учеников, так как наз[ывалось] «Бурса Абрагамовича».
Нас разгрузили и повели в коридор по невысокой лестнице, в котором уже стояло человек около 15–20 под стеной с опущенными головами. Нам, грубо и толкая нас прикладами винтовок, приказали стать вместе со стоящими в ряд. Коридор и двор были переполнены вооруженными солдатами гестапо. Я видел среди них тоже 2 или 3 лица в штатском, которые мне показались агентами и переводчиками, так как они говорили на украинском и польском языках. Вскоре, когда мы уже там стояли, привезли новую партию пленных. Среди них я узнал знаменитого хирурга, профессора Фаддея Островского. Но трудно было рассматривать лица пленников, так как все имели опущенные головы, было довольно темно, а если кто-нибудь из пленных подвинулся или хотя бы немножко поднял голову, сейчас же получал удар прикладом винтовки в голову и град грубейших слов. Число новых пленников все увеличивалось. Слышно было все новые подъезды грузовиков с пленными.
В конце концов число их увеличилось до нескольких 36–37—40 человек. Пока мы так стояли, слышно было постоянное движение частей гестапо по коридору, по лестницам. Раскрывались и захлопывались двери. Кто-то сходил вниз, в подвал и т. д. Как только какой-либо солдат гестапо проходил мимо нас, он обычно мимоходом дергал нас крепко за волосы или бил прикладом винтовки по голове. Одновременно слышно было в подвале того коридора, в котором мы стояли, крики каких-то пленных, ругань солдат и от времени до времени — выстрелы. Караулящие нас солдаты гестапо при каждом таком выстреле, вероятно, чтобы «ободрить» нас, подсказывали: «Одним меньше».
Вскоре начали громко называть фамилии пленников. Я услыхал между прочими фамилиями проф[ессора] Островского. Вызываемых куда-то вели, как казалось мне, на допрос. Наконец я услыхал мою фамилию. Я выступил из ряда пленных, сделал поворот лицом к коридору, к которому я до сих пор был обращен спиной, и меня повели в комнатку, имеющую вид канцелярии. Она была хорошо освещена. За столом сидит тот офицер, который меня арестовал, а возле него стоял очень высокий и крепко сложенный другой офицер гестапо, со зверским, напухшим лицом, как мне показалось, не совсем трезвый, но имеющий вид «начальника». Тот сейчас же подскочил ко мне, начал угрожать мне кулаком под носом и орать неистовым голосом: «Ты собака проклятая — ты немец и изменил своему отечеству, служил большевикам вместо того, чтобы перебраться с комиссией в Германию. Я тебя за это и убью тут же на месте». Я отвечал сразу очень спокойно, но затем, видя, что меня не слушают, громко крича, что я совсем не немец, а поляк, несмотря на то что я кончил немецкий университет, был доцентом в Вене и говорю по-немецки как немец. Затем мне показали захваченные у меня на квартире визитные карточки иностранных консулов во Львове, особенно английских консулов, спрашивая, что это значит. Я старался разъяснить, что все заграничные консулы по общепринятому обычаю делали визиты видным профессорам. «А каково твое отношение к Англии и Америке?» — вскрикнул, все еще крича сердито «начальник». Я отвечал: «Очень простые, моя жена англичанка, и у меня много родных в Англии, которых я посещал ежегодно вместе с женой и детьми. Я там и не раз был приглашен читать лекции. Что же касается США, то я по приглашению был профессором университета Иллинойс в Чикаго
[1803], у меня множество друзей в Америке и меня там очень хорошо знают».
