С того момента отношение «начальника» ко мне как бы сразу переменилось. Он стал вежливее и начал говорить мне не «ты», а «герр профессор». Мне еще показали найденную где-то у меня фотокарточку академика профессора] Парнаса, спрашивая — «кто это?» Но не дожидаясь ответа, оба офицера перешептались между собой и «начальник», спросив еще, сколько у меня детей, сказал: «Я увижу, что можно будет сделать для вас, профессор. Я поговорю с моим начальником». Тут он быстро и вышел из комнаты, оставляя меня с тем офицером, который меня арестовал. Тот сказал мне: «У него нет никакого начальника — он сам начальник, все от него зависит». Вдруг вошел опять тот же «начальник» и сказал мне: «Идите в коридор и подождите, может, мне удастся что-нибудь сделать».
Он меня вывел в коридор, в котором уже стояли, но не лицом к стене, проф[ессор] Роман Ренцкий, старик терапевт и проф[ессор] Соловей, старик 80 лет, акушер-гинеколог. Я так и простоял в этом коридоре минут около 20–30. Наконец явился опять «начальник», который сказал мне: «Вы свободны, идите во двор, расхаживайте там, не делая впечатления пленного, домой пойдете после 6 часов утра».
Я так и сошел на двор, оставляя Ренцкого и Соловья в коридоре и, закурив папиросу, начал с руками в карманах расхаживать по двору. Двор караулили солдаты гестапо с винтовками. Начинало светлеть. Вдруг я увидел 3 молодых офицеров гестапо, которые быстрым шагом направлялись к зданию, из которого я вышел во двор. Увидев меня, один из них подскочил ко мне и, ударив меня кулаком в голову, крикнул: «Как ты смел расхаживать здесь с руками в карманах?» Я ответил: «Мне приказано не делать впечатления пленного». Так они и меня оставили в покое.
Я расхаживал дальше по двору и курил одну папиросу за другой. Стало почти совсем ясно, когда из здания вывели человек 5–6, всех женщин. Оказалось, что это была прислуга профессоров Островского и Грека, арестована вместе с профессорами, их женами и их гостями в их квартирах. Они, также как и я, были освобождены и малой группой стояли свободно на дворе, дожидаясь 6 часов. Я с ними не разговаривал, но они разговаривали с часовыми.
Короткое время спустя из здания вывели группу профессоров, человек 10–15 под конвоем. Четверо из них несли окровавленный труп молодого человека. Как я после узнал от прислуги профессоров Островского и Грека, труп этот был трупом молодого Руффа, сына известного хирурга д[окто]ра Руффа, который жил вместе с женой и сыном на квартире профессора] Островского. Семью Руффов забрали вместе с ксендзом Комарницким и другими гостями с квартиры Островского. Молодой Руфф был убит во время допроса, когда случился у него эпилептический припадок. 3 из 4 профессоров, которые несли труп молодого Руффа, были узнаны мною вне всякого сомнения, это были: проф[ессор] Витольд Новицкий, зав[едующий] кафедрой патологической академии Государственного] мединститута, проф[ессор] Круковский, проф[ессор] Политехнического института, проф[ессор] Пилят, знаменитый специалист по нефти и еще кто-то четвертый, кажется, математик, проф[ессор] Стожек. Целую эту группу вывели через двор за то здание, в котором мы все сперва стояли, из которого их вывели, как казалось, по направлению к так называемой «Кадетской горе».
Когда они уже исчезли из вида, я увидел, как солдаты гестапо принуждают жену проф[ессора] Островского, Ядвигу Островскую и жену доктора Руффа, мать убитого молодого человека, смывать кровь с лестницы, по которой несли труп ее сына. Прошло опять минут 20–30. Вдруг из того же направления, в котором отвели профессоров вместе с трупом молодого Руффа, я услыхал залп нескольких винтовок. Не помню, было ли 2–3 залпа или только один. Был уже ясный день. Прошло опять некоторое время, и из здания опять вывели группу профессоров, опять-таки человек 15–20, которых поставили под стеной здания, лицом к стене. Среди них я узнал проф[ессора] Мончевского
[1804] — акушера-гинеколога. Вместе с этой группой вышел и тот «начальник», который меня допрашивал, и сказал часовым: «А эти пойдут в тюрьму». Я получил впечатление, что эти слова были сказаны больше для моего сведения. Подойдя затем к группе прислуги профессоров, он спросил: «Все здесь прислуга?» Одна из женщин сказала: «Нет, я учительница». «Учительница», — крикнул «начальник», — «Тогда марш под стену», и он присоединил ее к стоящим под стеной профессорам. Теперь он начал расхаживать по двору и охрипшим голосом напевать какие-то песенки. Взяв у одного из часовых винтовку, он старался стрелять ворон, которые в большом количестве летали над нами. Так как было близко уже к 6 часам, то он отпустил сначала прислугу профессоров, а потом и меня. Когда я уходил, последняя группа профессоров еще стояла под стеной.
Тем же утром, когда уже из дому я отправился в клинику, я возле дома, в котором жил профессор Островский (Романовича, 5), встретил одного из тех унтер-офицеров, которые у меня делали обыск. Он шел в квартиру проф[ессора] Островского, которую солдаты гестапо грабили с самого утра. Я тогда еще не вполне давал себе отчет в том, что мои коллеги были уже убиты. Он остановил меня и сказал, смеясь: «Вы имели невероятное счастье, но вас всех ужасно обмарали».
Когда я пришел к себе в клинику, я узнал, что кроме тех профессоров мединститута, которых я сам заметил ночью, значит, Грека, Ренцкого, Соловья, Островского, Новицкого и Мончевского, в ту же ночь были арестованы: проф[ессор] Прогульский Станислав
[1805], педиатр и мой 1 ассистент с сыном Андреем, проф[ессор] Цешинский Антон, мирового звания стоматолог, проф[ессор] Добржанецкий, хирург, проф[ессор] Серадзский, по судебной медицине и проф[ессор] Гржендзетский — офтальмолог. Кроме того, я узнал, что проф[ессора] Новицкого забрали вместе с сыном Юрием, молодым врачом. Дальнейшие сведения показали, что арестовали по спискам 1939 года, так как той же ночью заходили арестовывать таких профессоров, как проф[ессор] Лещинский — дерматолог, проф[ессор] Беднарский, офтальмолог, которые умерли между 1939 и 1941 гг. В этих случаях требовали от жен этих умерших профессоров свидетельства о смерти. Стало также ясно, что был назначен контингент для арестовывания профессоров, так как ко многим профессорам даже не заходили.
Несколько дней после этих происшествий ко мне на квартиру зашли два унтер-офицера гестапо из тех, которые производили у меня обыск и арестовали меня. Когда я напугался, видя их, они сказали, что пришли в гости, и спросили, не могу ли я «продать» им фотоаппарат или ковер. Я должен был удовлетворить их. При этой способности я узнал их фамилии: Гакс и Келлер. Они на протяжении 2–3 месяцев заходили несколько раз ко мне с подобными требованиями. Однажды я осмелился спросить Келера, что случилось с остальными профессорами. Он только махнул рукой и сказал: «Их всех расстреляли в ту же ночь».
После этих событий меня оставили в сравнительном покое до 17 ноября 1941 года. Тогда мне приказали убраться с моей квартиры по ул[ице] Романовича, № 8, в течение 20 минут. Я пошел защищаться к начальнику врачебной палаты д[окто]ру Лонгейзе, впрочем, одному из самых невероятных воров, разбойников и гитлеровских мерзавцев, с которыми я имел несчастье соприкоснуться. Он тогда прямо сказал мне: «Если бы вы почувствовали себя немцем, как это должно быть, то вас бы оставили в покое». Я тогда без слов выбрался с моей квартиры.
