Письма из мест заключения красноречивы по изложению и содержанию. Признаки формальной цензуры отсутствуют (штампы, разрешающие надписи и пр.). Зато налицо следствие самоцензуры. Узники хорошо понимали, что можно и что нельзя писать, и никогда не нарушали негласные запреты. Главная цель — дать знать о себе, сообщить, что жив. Самое страшное — потерять связь на воле. Не было никаких жалоб на режим содержания в концлагере, качество питания, насилие или побои, издевательства. Нет описания видов работ, состава узников, взаимоотношений между заключенными и охраной. Вместо этого — сожаление о невозможности свиданий и более частых встреч, описание бедственного положения (нехватка продуктов питания и одежды), просьба помочь с питанием.
Из гетто — в Красную Армию
Наибольшее доверие вызывают дошедшие до нас письма, принадлежавшие уцелевшим узникам гетто. Мария Ваганова сообщала в письме мужу Давиду Пинхасику после приезда в Минск летом 1944 г., что она услышала об их общих знакомых, замученных нацистами: «Фиру Рахманчик с мальчиком убили. Сперва на ее глазах взяли ребенка за ноги и о кузов машины разбили голову. Фира тут же сошла с ума, и ее пристрелили. Екельчика повесили. Словом, не перечислить»
[352].
Леня Савиковский писал брату Иосифу в Красную Армию через месяц после освобождения Беларуси в 1944 г. о том, что ему пришлось пережить в гетто: «Вещи все променяли на пищу, так как приходилось голодать, кушать крапиву <…> Гоняли нас на тяжелые работы, грузили торф, папа грузил на складе шкафы. Его хозяину что-то не понравилось, и он отправил его в тюрьму, там папу убили в феврале 1943 г. Тогда я с мамой остался, но ровно через месяц погибла и она. Я остался один и жил с Клионскими с Нехамой у дяди Гриши». 13-летнему Леониду удалось бежать в лес к партизанам, где он делал все, что велели: пас коров, ходил в разведку. В конце письма мальчик умолял своего брата-солдата позаботиться о нем: «Юзя, я прошу тебя очень, чтоб ты меня куда-нибудь постарался устроить, а то в Минске мне тяжело быть одному из-за воспоминаний о маме и папе»
[353].
Можно понять, что чувствовали люди, пережившие гетто, став солдатами Красной Армии и получив возможность бороться с врагом. По образному выражению Ильи Эренбурга, «немцы думали, что евреи — это мишень. Они увидели, что мишень — стреляет. Немало мертвых немцев могли бы рассказать, как воюют евреи»
[354]. Вот как это выглядело в рассказе бывшего узника Минского гетто Ефима (Хаима) Розиноера. Ефим Израилевич в сентябре 1944 г. в письме к дяде Иосифу сообщал, что за два года пребывания в гетто он стал свидетелем ужасных преступлений. Ефим видел, как немцы сжигали живых людей, как душили сапогами детей в возрасте от трех до пяти лет, находившихся в детском доме, газовые машины-«душегубки», в одну из которых он чуть не угодил. Автор подчеркивает, что много раз был на волосок от смерти, но все же «выкручивался». Розиноер писал, что никогда не забудет тысячи ни в чем не повинных женщин, детей, стариков и грудных младенцев, зверски замученных только за то, что они были евреями. После освобождения города в июле 1944 г. Ефим добровольно вступил в Красную Армию и с боями дошел до Берлина: «Сейчас мы находимся перед фашистской берлогой.
Мне теперь нисколько не страшна смерть, потому что знаю, за что отдам свою жизнь»
[355].
Розиноер пал смертью храбрых 17 марта 1945 г., но слово сдержал. В наградном листе от 25 октября 1944 г. на присвоение ордена Славы 3-й ст. мы читаем, что красноармеец Ефим Израилевич Розиноер, телефонист роты связи 508-го стрелкового Гродненского полка 174-й Борисовской Краснознаменной стрелковой дивизии 31-й армии, отличился при прорыве немецкой обороны в районе Серски-Лясе (Польша). Рискуя жизнью, он устранил неполадки и восстановил связь между атакующими батальонами, нарушенную в 12 местах. При захвате первой траншеи Ефим Израилевич спас жизнь раненому командиру роты лейтенанту Вихареву, которого немцы при контратаке хотели взять в плен
[356]. Письма бывших узников гетто, ставших солдатами Красной Армии, демонстрировали не только уровень ожесточения, но и высокую мотивацию, логику и предсказуемость поведения. Они имели личный счет к нацистам, действовали хладнокровно и решительно.
Письма из районов эвакуации
Евреи, успевшие эвакуироваться или организованно выехать вместе с предприятиями и учреждениями, где они работали, не имели иллюзий. Оставшихся на оккупированной территории родных и близких они оплакивали как погибших. Весной 1942 г. М. Широкова-Клейн писала из Ташкента в Москву Алесю (Айзику) Евелевичу Кучеру, что ее дети Анечка 10 лет и Галочка 4 лет остались в местечке Шатилки Паричского района Полесской области, где жили родители Широкова-Клейна, куда дети приехали на каникулы: «Что с ними — я боюсь об этом даже думать. Борис прямо с ума сходит. Всех проклятый Гитлер разогнал с насиженных мест. Многие не увидят дорогих людей»
[357].
Меир Цыпин писал из Новосибирска в Ленинград зимой 1944 г.: «Когда мы задушим Гитлера — это будет хорошей новостью. Относительно Мстиславля мы слышали так, что, когда немец вошёл, так он собрал всех евреев и их отправил на Троицкую гору и там он их всех перестрелял. В нашей семье не хватает 40 % людей. Мы надеемся, что с Гитлером рассчитаются за все»
[358]. Мстиславль был оккупирован немцами 14 июля 1941 г. С первых дней начались грабежи и убийства. 15 октября 1941 г. нацисты собрали всех евреев Мстиславля и колонной погнали к Кагальному рву, где накануне ночью были вырыты ямы. Евреев подводили по десять человек, заставляли раздеться догола, отбирали ценные вещи, укладывали плотными рядами лицом вниз и расстреливали. Так были убиты сначала все мужчины, а потом женщины с детьми. Маленьких детей ударяли на глазах у матерей друг о друга и бросали в ямы живыми. Только за один день гитлеровцы убили 1300 евреев — взрослых и детей. Среди них оказались родственники Цыпиных: дед, тетя и маленькая двоюродная сестра. После расстрела вода в ближайшем колодце покраснела. Всего в Мстиславле погибло свыше 2 тыс. евреев, из которых сегодня известны имена только 650 чел
[359].
