Голливуду он оказался не по зубам. Не Голливуд использовал его талант: он сам воистину цинично попользовался уникальными голливудскими возможностями, чтобы снимать что хочет, чтобы высказать Америке все, что он о ней думает, и только после этого вернулся в Европу. «Черная книга» (2006) и «Она» (2016) утвердили его в статусе единственного (ну еще Клинт Иствуд) мастера, в немыслимом возрасте (он родился в июле 1938 года) не только не утратившего, но приумножившего режиссерскую мощь.
А я вот ностальгически вспомнил, как Париж буквально подпрыгивал от нетерпения: когда же, когда «Шоугелз» выйдут в прокат. «Некоторые животные были более равны, чем остальные» и раздобывали пиратские копии для своих. У одного из них я – были там и Полански с Ришаром Боренже – оказался на вечеринке. Хозяина квартиры на Елисейских Полях (объехать ее можно было разве что на мотоцикле) звали просто: Поляк.
В тот вечер воплотилась утопия преодоления грани между экраном и залом. Вдоль стен терпеливо цедили коктейли десятки, если не сотни красавиц, известных Парижу как «русские манекенщицы». Поляк торговал кокаином в промышленных количествах: это был секрет Полишинеля. Но через несколько лет, когда Франция наконец, зажмурив от ужаса глаза, отправила его на нары, инкриминировали ему «попытку изнасилования русской манекенщицы». Не состав преступления, а шедевр абсурдистской поэзии.
Так ведь с героями «Шоугелз» та же петрушка. Ты можешь ломать ноги конкуренткам, торговать женщинами, а то и зверски глумиться над ними, но если понесешь наказание, то вовсе не за это. Серьезные «обратки» прилетают исключительно неофициальным образом. И апартаменты Поляка источали тот же, что и фильм, запах – запах денег, запах шоу.
Если бы миром «Шоугелз» правила мафия, как правит она Лас-Вегасом в «Казино» Скорсезе, то взятки с Верховена были бы гладки: никто бы не обвинял его в цинизме и вульгарности. Скандальность фильма – в криминальности сознания совершенно законопослушных бизнесменов. Главный гад вообще шантажирует Номи (Беркли) ее стародавними приводами за проституцию и наркотики.
Верховен – абсолютный реалист и гениальный аналитик. Даже в «Звездном десанте» – со всеми его инопланетными тараканами, разбомбившими Буэнос-Айрес, – он «всего лишь» препарирует механизмы пропаганды, способной увлечь землян в крестовый поход против любых тараканов. В своем новом шедевре «Она», притворяющемся черной, психопатологической комедией, он трепанирует череп французского (и европейского в целом) «интеллектуального класса», способного переварить и выплюнуть любого серийного маньяка, но лишающегося чувств, если собеседник неправильно употребит деепричастный оборот.
В «Шоугелз» Верховен не судил и не осуждал. Он просто показал механику не шоу-бизнеса (это было бы еще полбеды), а бизнеса как такового. Это, безусловно, великий политический фильм. Настолько политический, что его не поняли самые радикальные адепты политического кино. Любой голливудский фильм – это фильм об американской мечте. Чужак Верховен снял ее универсальную формулу, и не его вина, что Номи гонится за мечтой нагишом, а не одетая в дьявольское Prada. Мечта-то универсальна, и кто, как не Голливуд, десятилетиями внушал миру, что нет лучше бизнеса, чем шоу-бизнес.
1996. «Автокатастрофа», Дэвид Кроненберг
Разбитое, красивое женское тело на обочине, рядом с таким же красивым и таким же разбитым автомобилем.
Муж склоняется над ней: «Тебе больно, дорогая?»
…так и просится на язык: «доктор Кроненберг»…
Не вызванивать помощь, не просить женщину не двигаться: войти в нее. И утешать: «В следующий раз все обязательно получится». Что получится? Смерть. Что случилось? Автокатастрофа. «Автокатастрофа».
Фильмы Дэвида Кроненберга именно что случаются, как несчастный случай.
Бедные автомобили. Никто не спросит у них, не больно ли им.
Доктор Кроненберг… Этот немецкий привкус фамилии. Психоаналитик, сексопатолог? Генетик? Вена 1910-х? Или скорее Берлин 1920-х, где, как в «Змеином яйце» Ингмара Бергмана, безумные исследователи, будущие доктора Менгеле и эксперты оккультного эсэсовского института «Анненербе» выводят формулы будущих идеальных существ. Не обязательно, кстати, людей. И еще: сама внешность Кроненберга, эти очки, высокий лоб, строгость врача или пастора. Будет больно, но надо потерпеть. Все получится. Пусть в следующий раз. Человечество ведь должно измениться, не так ли?
В «Ночном народце» Клайва Баркера, кстати, Кроненберг сыграл безумного психиатра. Знаменитая фотография: в одной руке – тесак, в другой – отсеченная голова. В «Автокатастрофе» тоже будет отсеченная голова. Голова Джейн Мэнсфилд, кинодивы, разбившейся в 1959 году, почитательницы главного сатаниста Земли Шандора Лавея. Точнее, голова гонщика, переодетого Джейн Мэнсфилд. Тесак не нужен – достаточно автомобиля, нашего верного друга, который всегда под рукой, чтобы убить тебя.
Чем меньше в фильмах Кроненберга фантастических допущений, тем они фантастичнее. С конца 1980-х годов из них постепенно исчезают ученые, неаккуратно смешавшие клетки своего тела с клетками мухи, взрывающиеся, как гнилые арбузы, головы сканнеров, паразиты, провоцирующие сексуальное помешательство, револьверы, сделанные из слизи виртуальных ящериц. Доктору Кроненбергу уже не нужны все эти детские кошмары и условности фантастического жанра. Он вовсе не хочет пугать своих зрителей. Ни один доктор не хочет напугать аудиторию, когда читает лекцию о проказе или паранойе.
Он научился угадывать нечто, выходящее за грань человеческих представлений, но вместе с тем остающееся в пределах человеческих страстей и возможностей. В сырой лондонской меблирашке «Паука» (2002). В провинциальной закусочной городка, где никогда ничего не происходит («История насилия», 2005). На лондонских «малинах» в «Пороке на экспорт» (2007). Это «нечто» не надо вызывать магическими пассами, достаточно изменить ракурс: в конце концов, кино – это искусство взгляда, где все зависит от ракурса. Ничего не надо выдумывать, достаточно посмотреть под правильным углом зрения. Самый пугающий кадр в (еще фантастической, прямо-таки образцово киберпанковской) «Экзистенции»: пустая комната, как-то странно приткнувшийся в углу стол, спина Дженнифер Джейсон Ли, склонившейся над ним. Такой хищный угол, такая хищная спина.
В «Автокатастрофе» мотив взгляда, ракурса заявлен открытым текстом. Джеймс Баллард (героя Джеймса Спайдера зовут так же, как автора романа «Автокатастрофа») просто сидит на балконе с биноклем и просто смотрит на поток автомобилей там, далеко внизу. Ему просто кажется, что автомобилей стало с недавних пор в три раза больше. А Хелен (Холли Хантер) – что их стало больше в десять раз. Но для того, чтобы увидеть это, надо пережить автокатастрофу.
«Они съезжаются для особых целей», – уверена Хелен. Это общее озарение бросает в объятия друг друга Джеймса и Хелен, двух жертв автокатастрофы, в которой Джеймс убил ее мужа. В раннем фильме Питера Уэйра не было ничего замечательного, кроме названия: «Автомобили, которые съели Париж». У Кроненберга автомобили «съели» людей, а люди «съели» автомобили. «Съели», то есть утолили экзистенциальные голод и жажду. Вернее, попытались утолить, потому что такую жажду и такой голод утолить невозможно.
