С Акаем мы знакомимся в ПНД, да… Я — образцовая пациентка, которую не грех показать высоким гостям. Он — крупнейший в крае меценат, приехавший к нам, чтобы у журналистов появился еще один повод для репортажа.
Я до сих пор в деталях помню тот день. Его огромную медвежью фигуру в темном костюме. Брезгливый взгляд, который, достигнув меня, скользит по инерции дальше, но все ж… возвращается. И наш первый с ним диалог.
— Эй! Каргилова… С тобой хочет поговорить Акай Аматович…
— О чем нам с ним разговаривать? — я удивленно хлопаю ресницами.
— Понятия не имею. Но если ты ему хоть слово лишнее скажешь, будешь у меня на аминазине до конца жизни сидеть. Поняла?
Что такое аминазин, я уже действительно поняла… Сидеть на нем до конца жизни не хочется. Но когда Акай Аматович будто невзначай начинает меня расспрашивать, я рассказываю ему все, как есть. Без прикрас. Мне плевать, что будет дальше. Я жмурюсь от счастья. Потому что мне, наконец, удалось пройти чуть дальше павильона, аж до самых берез с нежными только-только распустившимися листочками. Они так сладко пахнут… И он тоже пахнет. Я зачем-то беру его лапу, тогда совсем его не боясь, и зарываюсь в нее лицом.
— Что ты делаешь? — спрашивает он довольно ровно.
— Нюхаю, — я тушуюсь, с запозданием сообразив, что веду себя сейчас, наверное, и впрямь, как безумная. Опускаю ресницы, заливаюсь краской стыда. Хочу выпустить его руку, но он не позволяет. Напротив. Задерживает ту в моей ладони.
— И чем же я, по-твоему, пахну?
— Свободой, — едва слышно отвечаю я, и буквально в ту же секунду наш разговор прерывает заведующий.
— Что ты ему сказала, Каргилова?
— Ничего лишнего.
Я покладиста, как никогда. Но вечером мне все же колют аминазин. Видимо, для профилактики. Впрочем, в этот раз я ведь тоже их обманула. Поэтому не обижаюсь.
— Что тебя так развеселило? — интересуется Акай. Я трясу головой, сбрасывая с себя обрывки давних воспоминаний.
— Да так. Вспомнила нашу первую встречу.
— С улыбкой? Это что-то новое.
— Да брось. Сколько лет прошло… Не все ж мне тебя…
— Ненавидеть? — подсказывает Акай. На его лице ни тени улыбки. Ну, вот как наш разговор зашел так далеко?
Остаток дороги молчим. Приземляемся на единственной в городе вертолетной площадке и до клиники едем на машине.
Нашему с Акаем сыну уже пятнадцать лет. Почему уже? Да потому, что ему никто не давал и двух. За все свои богатства и власть Акаю приходится платить высокую цену. Наверное, больше всего в этой жизни он хочет увидеть свое продолжение в ребенке, но… Один сын, рожденный в законном браке Акая, погибает еще в юношестве. Со вторым Акай прерывает общение по собственной воле, когда узнает, что тот тяготеет к женской одежде. Еще несколько беременностей госпожи Темекай заканчиваются выкидышами на разных сроках. В общем, когда беременею я, Акай едва с ума не сходит от счастья. Но и в этот раз его ждет удар. Иногда мне кажется, что болезнь Богдана он переживает даже тяжелее меня, его матери. Или же то, что я больше не смогу родить вовсе.
— Ну, привет, мой хороший…
Богдан хмурится. Он не умеет проявлять чувства. Совсем. Он не любит гостей, громкие звуки и когда его кто-то трогает. Даже я. А уж когда он замечает Акая… Ладно, может, ему действительно не стоило приходить. Богдану отец совершенно не нужен. А Акаю такой ребенок нужен и того меньше. Впрочем, больной сын — отличный способ мной манипулировать. И заставлять меня снова и снова бороться за жизнь, когда на это уже вообще никаких сил не остается.
Акай выходит из палаты первым. Да и я задерживаюсь не надолго. Сегодня у Богдана плохой день… Один из череды многих.
— Тебя отвезти в офис?
— Да. Было бы неплохо.
— Ты не забыла, что вечером у нас праздник? Я мужиков в баньку позвал.
— Ну, а я там тебе зачем?
— Затем, что до вечера я соскучусь. Так что не задерживайся. Я заеду за тобой часов в шесть.
ПНД1 — психоневрологический диспансер.
Глава 9
Иса
Конечно, нормальные люди обычно стремятся поскорей выписаться из больницы. Но я свою выписку по понятным причинам оттягиваю до последнего. И в этом мне всячески помогает хороший мужик. Федор Измайлович Волков… Не знаю, за каким чертом ему понадобилось со мной нянчиться, но факт остается фактом. После той моей истерики в туалете он стал заходить ко мне по нескольку раз в день. То поесть что-нибудь притащит, то просто заскочит узнать, как мои дела. Иногда, когда у него хорошее настояние, он что-то рассказывает мне, притихшему, травит байки о войне, но чаще молча сидит на колченогом стуле и слепо глядит в окно. Выглядит он, надо сказать, хреново. Впрочем, не мне об этом судить.
— Насчет твоей выписки…
— Да? — каменею, сжимая кулаки под простыней.
— Я должен это сделать, Иса. Ты уж пойми, пожалуйста.
Киваю. Обижать единственного человека, который ко мне отнесся по-человечески, конечно, не хочется. А что-то сказать — нет сил. Горло саднит, будто кто-то обмотал его ржавой колючей проволокой.
— Все нормально, — с трудом выдавливаю я. — Сейчас освобожу койку.
— Да погоди ты! Сядь… Не пыли. Я тут поговорил кое с кем.
— С кем?
— С заведующей детдомом. Она обещала, что я смогу к тебе заскакивать иногда. Ну, и что история с избиением не повторится…
Киваю и отворачиваюсь к окну, чтобы добрый доктор не видел моих злых слез. Знакомая ситуация. В детдом приходят многие, и многие обещают вернуться… Некоторые даже верят, что так и сделают. Но проходит время, жизнь берет свое, жалость притупляется, и уже никто не вспоминает о своих обещаниях. На самом деле мы никому не нужны.
— Ты слышишь меня, Иса?
— Слышу. Ну, вы это… Заглядывайте, конечно.
— Загляну, — обещает Федор Измайлович. — Вот теперь можешь сбираться. За тобой подъедут к двум. И кстати, Иса, я ведь не вру. Там… теперь будет получше, да.
Наивный. Такой битый жизнью и такой наивный. Киваю, чтобы не расстраивать своего спасителя, и отворачиваюсь к стулу, на котором стопочкой лежит привезенная мне одежда.
Обещанное «получше» длится три недели. Но в каждом брошенном на меня взгляде я читаю, что это — не более чем отсрочка.
— Че, косоглазый, говорят, ты теперь девочка? — зубоскалят мне в спину. Понятия не имею, откуда они узнали о моей операции. Но слухи в этих стенах расходятся со скоростью лесного пожара. И очень скоро моя жизнь превращается в ад.
Правду говорят, ожидание смерти — хуже ее самой. Напряжение такое, что я не могу спать, не могу есть. Я ничего не могу… Я весь — будто оголённый нерв. Может быть поэтому, когда меня в очередной раз подкарауливают, у меня окончательно сдают нервы. Я набрасываюсь на своих обидчиков, используя вместо заточки ручку алюминиевой ложки. И зубы.
