Терпеть это невозможно. Империи заключают союзы против революционной Франции с несокрушимым постоянством – с 1799-го по 1806-й Британией организовано четыре антифранцузских коалиции. Интеллектуалы и элита поддерживают борьбу с узурпатором – защищают колониализм и крепостное право. Рассел писал, что «революционная Франция была совершенно исключительным случаем, поскольку ее ранние завоевания делались во имя свободы и против тиранов, а не против людей; везде французские армии были встречены как освободители всеми, кроме правителей и религиозных фанатиков». Развитие Наполеона опровергает (в глазах Рассела) пафос первых лет правления. Трансформацию революционного генерала и Первого консула в императора, покорившего Европу, – трансформацию, которую Байрон счел унизительной для идеи свободы (см. его Оду Наполеону), Бертран Рассел рассматривал как предательство первой половины карьеры корсиканца, а Пьер Безухов (герой Толстого) счел подрывом основ мирного сосуществования народов – на деле было страшно не всем вышеперечисленным, но тем, что феномен республиканского либерального правления утверждался в политике как наиболее могущественный и был возведен в статус империи наравне с Британской, Российской и Оттоманской. Это и было нестерпимо. Не увидеть радикальное изменение общеевропейской идеи – а с ней вместе эстетики – невозможно. Германские и английские мыслители пишут об этом феномене едва ли не столько же, сколько французские. «Тиран» (как именовали Наполеона Александр I и Георг III) страшил тем, что тиран мог дать вольности крестьянам и обуздать коррупцию. Крепостное право в России находилось в чудовищной стадии, продавал своих крестьян тот самый Кутузов, который воевал с тираном – и, торгуя крепостными, отдельно продавал детей, отдельно родителей. Бытовой разврат Кутузова изумлял видавшее виды дворянство; Ростопчин писал Александру: «Князя Кутузова больше нет – никто его не видит, он все лежит и много спит. Солдат презирает и ненавидит его. Он ни на что не решается. Молоденькая девочка, одетая казаком, много занимает его».
Толстой изобразил Кутузова прозорливцем, чутким к народу, коим Кутузов по праву собственника торговал и употреблял юных представителей народа себе в удовольствие; по нравственному статусу Наполеон превосходит оппонентов: испанскую инквизицию, английский империализм и российское крепостничество – но в веках пребудет алчным тираном.
Стоит ли удивляться тому, что воплотить заявленную империю-республику он не смог? Судьба «ренессансного механизма» – то есть имперско-республиканской противоречивой социальной концепции – плачевна в принципе. Неоплатоническая конструкция политической власти, понятная Лоренцо или Макиавелли, монархия и республика в едином лице, гражданское общество, внедренное деспотической рукой, – не в первый раз дразнила умы. Неоплатонизм в политике, политическая дихотомия Любови Небесной/Любови Земной, – иллюзия, которую разбудил Наполеон, не сразу покинула сознание европейцев.
Забытая на время абсолютизма, неоплатоническая модель в политике воскресила ренессансную, медичийскую модель социума, которая значительнее непосредственного политика. Стендаль в книге «Жизнь Наполеона» цитирует фразу, которую любил повторять император: «На пуле, которая меня убьет, будет начертано мое имя». Стендаль видит здесь фатализм военного, но смысл в ином: Наполеон осознал возвратный механизм Ренессанса: он погибнет на том же основании, что и Ренессанс, то, что его убьет, – будет являться продуктом его работы: он оживил матрицу неоплатонического республиканского строя, которому свойственно самоуничтожение.
Противоестественное сочетание империи и республики шокировало, но и вдохновляло. Много после смерти Наполеона герой драмы Ростана «Орленок» говорит, что мы все «дети Наполеона», имея в виду, разумеется, не имперскую стать, а мечту подарить «республиканизм» всему миру монархий; юная Цветаева в царской России многократно ходит на представления «Орленка», чтобы пережить катарсис революционных чувств. Наполеон вскрывает механизм Ренессанса: всякое «возрождение» Европы недолговечно – разрастаясь как республиканский идеал, ренессансный проект уничтожает идею свободы сам. Некогда Савонарола вменил Лоренцо в вину – тиранию; что сказал бы доминиканец – Наполеону Бонапарту?
Любопытно, что представление о Великой французской революции как о Сатурне, пожирающем своих детей, возникло во многом как реакция на триумфы Бонапарта и страх перед республикой, ставшей грозной имперской силой. Соответственно, и республиканская идея утратила романтический ореол – но объявлена причиной гильотин и появления маленького тирана, палача Европы. Байрон, само появление которого было возможно лишь благодаря примеру Наполеона, свел счеты с неудачником.
To die a prince – or live a slave
Thy choice is most ignobly brave.
Пасть как принц или жить как раб,
Твой выбор лишь по видимости храбр
[5].
Поэт-аристократ историю воспринимает как драму. Однако беспородный военный видит не пьесу, а работу. Выбор, предложенный поэтом, для него не имеет смысла. Стихотворение Байрона написано на первую ссылку Наполеона на Эльбу, из которой император вернулся, скомкав концовку драматического представления. Беспородный республиканец объявил себя императором – но императором иным, нежели российский Александр, британский Георг или австрийский Карл. И, соответственно, вел себя иначе. От революции ждали яркого горения и героической смерти; но республика пожелала стать империей. От империи ждали эффектной гибели под шелест знамен, но то была необычная империя – и ее трансформации шли иначе.
If thou hadst died as honour dies,
Some new Napoleon might arise,
The shame to world again —
But who would solar the solar height,
To set in such a starless night?
Когда бы ты сумел со славой пасть,
Наполеон другой забрал бы власть,
Чтобы опять стыдить трусливый мир.
Но в ком достанет сил гореть тогда,
Когда в ночи не светит и звезда
[6].
И наконец – час долгожданного торжества: Франция (и республика, и Наполеон) повержена. И молодой Делакруа наблюдает, как через предместье Сен-Мартен въезжают победители: в центре едет император Александр, отныне русский император будет фактически главой Священного союза, по бокам – король Прусский и герцог Шварценберг.
Суть эпохи «романтизма» (если согласиться на это, весьма условное, определение эстетики времени) в том именно и состоит, что времени нужен герой. Прежде, во время Ренессанса, героев хватало – героями были и художник, и кондотьер. Микеланджело и Леонардо – герои, Савонарола и Лоренцо – герои, Пико и Фичино – герои, Бруно и Пальмиери – герои; они действовали не по приказу, не по воле короля, а потому, что хотели изменить мир. Таким героем становится Байрон – это человек Возрождения, именно потому он принадлежит эпохе Романтизма, времени возрождения Возрождения.
