Совсем иное дело, что в банальной трудовой деятельности присутствует нечто, превосходящее желчь обычного карикатуриста. Метод, примененный Домье, предвосхищает метод Солженицына: автор накапливает информацию о каждом политическом деятеле, собирает документы, слухи и зрительные впечатления. Солженицын весьма часто (как и Домье) был субъективен. И (как и Домье) Солженицын субъективности не отрицал. Однажды в ответ на упрек, что разговоры Сталина писатель описывает не документально, но произвольно, Солженицын высказался в том духе, что, мол, Сталин сам виноват: коль прятался от народа, то получает портрет, созданный по воображению. Можно назвать этот метод – Домье и Солженицына – последовательным сведением счетов.
Обобщение жизненных впечатлений – единственное отступление от рутинной работы, что отличает Домье от мастерового; в остальном – прилежный сотрудник: долго служил, потом уволен, умер в нищете. В своей книге о Домье писатель Эсколье цитирует слова Беранже (сказанные, впрочем, об ином человеке, но применимые к Домье абсолютно): «Он позволил своей жизни течь, как течет вино из бочки с пробитым дном». Для Беранже это очень характерный образ, так он описывал своих нищих чудаков. Такие чудаки, как Диоген, Сократ, ван Гог, Домье – иногда встречаются и равнодушием к уюту ставят прочих в крайне неловкое положение. Эти чудаки всегда говорят, не считаясь с тем, как принято говорить, и не заботясь, насколько хорошо их слышно. Дело не только в том, что чудаки не желают прислуживать власти; легко уклониться от сотрудничества с режимом – это с лихвой оплачивается оппозиционной славой; но странные люди умудряются уклониться и от сотрудничества с прогрессивным мнением. После того как революция 1848 г. уже совершилась, Домье, в разговоре с Шанфлери, заявил, что больше не может рисовать карикатуры на свергнутого короля: «Надоели выпады против Луи-Филиппа. Редактор заказал серию карикатур, но я не могу». Это звучало примерно так, как в освободившейся от ига КПСС демократической России звучит отказ критиковать Сталина, который умер семьдесят лет назад. Это ведь Домье сидел в тюрьме за карикатуры на Луи-Филиппа. Это ведь Домье нарисовал всех депутатов Июльского парламента. Это ведь Домье пристало обличать Луи-Филиппа теперь, когда за это уже в тюрьму не сажают. Но обыкновенная брезгливость мешает выражать свободолюбие по отношению к павшему врагу. Как выражался Сирано де Бержерак в пьесе Ростана: «Но на врага идти, когда в руках успех, достойно труса лишь».
Насмешка над врагом – дело обычное; насмешка над инородцем – занятие привычное; насмешка над оппозиционной партией – своего рода спорт. Здесь нет ни смелости, ни остроумия. Тот, кто сумел смеяться над демократией, которую все (и он сам) считают общим благом, тот, кто сумел смеяться над своим Отечеством (каковое честные патриоты ставят вне критики и закона), только тот по-настоящему честен. До XVIII в. карикатура была невозможна, потому что насмешка – инструмент демократии; едва появившись, шутка стала нежелательна – ведь над самой демократией шутить нельзя. Карикатурой стали пользоваться для обличения врагов Отечества; жанр политической карикатуры уместен по отношению к враждебной партии или к чужому правительству. При этом карикатуры англичан на французов и французов на англичан, карикатуры либералов на государственников и государственников на либералов – схожи до неразличимости. Делакруа несколько раз спустился с пьедестала классика, чтобы выполнить политическую карикатуру: с 1814 по 1822 г. нарисовал в общей сложности шестнадцать сатирических листов. В исследовании «Бесконечный жест» Констанс МакФи (Constance McPhee, «Infinte Jest») приводит образцы, с которых Делакруа (сам был не склонен к шутке) копировал сатиры. Так, французский генерал, замахнувшийся саблей на свободную печать, скопирован с британского генерала с карикатуры Айзека Крукшенка. На карикатуре англичанина – английский военный крошит французские войска; затем эту же фигуру использовал француз. Пример не затем дан, чтобы уличить мэтра в плагиате, Делакруа не нужно отстаивать оригинальность. Существенно видеть относительность сатиры: обличения инородцев никогда не оригинальны и подлинной смелости не требуют.
Сколько прогрессивных биографий сложилось благодаря выпадам против социализма, сделанным, когда Советский Союз уже был разрушен. Сколько обличений прозвучало из уст бывших комсомольских вожаков, разоблачавших сталинский режим в XXI в. Сколько обличений инородцев прозвучало из уст патриотов Отечества. Оноре Домье не уважал смелость, проявленную задним числом, и презирал государственный патриотизм. Разрешенная шутка (ср. «разрешенный воздух» Мандельштама) не смешна. Скорее всего, Домье вообще не чувствовал себя героем и не склонен был к жестикуляции. Однажды Курбе демонстративно отказался от правительственного ордена и написал в газету открытое письмо министру культуры – образчик свободолюбивой риторики, а потом смельчак узнал, что Домье предложили орден Почетного легиона и пожилой литограф отказался от награды тихо, без открытых писем.
Домье стал первым художником Нового времени, который позволил себе работать, не считаясь с модой. Он даже предвидел забвение. Среди литографий и картин Домье много композиций, названных «Любители эстампов». Сюжет всегда один и тот же: изображена лавка торговца эстампами – то есть дешевыми оттисками литографий и гравюр; лавка тиражной графики – это совсем не то же самое, что антикварная галерея или салон модной живописи. Склад дешевой тиражной продукции, наподобие букинистических развалов в сундуках на набережной Сены, в таких россыпях порой можно найти любопытную вещь. Салоны модной живописи Домье рисовал весьма язвительно: жеманная публика вьется подле дорогих картин, заглядывая в глаза критикам. Уличная барахолка тиражной графики притягивает других посетителей: живопись не по карману, а литографию купить смогут, среди прочих попадаются даже уличные мальчишки. Они кропотливо перебирают гравюры в папках – в открытом доступе владельцы барахолок держат вовсе дешевый товар. Несомненно, Домье представлял себе, что любители эстампов ищут его лист. Вот так, на уличной барахолке, родственная душа перероет макулатуру в поисках пожелтевшей литографии Домье, которая стоит копейки.
Домье неуклонно повторяет сюжет «Любителей эстампов» с тем же чувством последнего реванша, с каким Рембрандт рисует автопортреты. Вновь и вновь изображает он магазинчик, где по стенам развешаны дешевые оттиски. С упорной гордостью, с какой улыбается старый беззубый голландец, Домье показывает интерьеры бедных графических лавок: «Вот здесь и найдут мои листы. Я рисую для этих горожан; простые люди непременно мои рисунки найдут».
Эсколье приводит следующую цитату из воспоминаний о мастере:
«(…) Домье любил останавливаться у картины Мурильо “Нищий”: – Смотрите, – говорил он сопровождавшему его другу, – видите этого бедного мальчика-нищего? Он калека, лохмотья не защищают его от холода, в кармане у него наверняка нет ни одного ливра, а между тем он смеется!.. Он смеется, так неужели мы, с нашими крепкими руками и ногами, мы, здоровые люди, которые, вопреки трудностям жизни, всегда находим для себя пропитание, так что нам не грозит голодная смерть; неужели мы и те, кто с нами, позволим себя сломить, неужели мы откажемся от этого сокровища – бодрости и ясности духа?»
8
