Вне наследия Ренессанса понять Октябрьскую революцию и того, что двигало умами Филонова или Маяковского, нереально, и любое фрагментарное толкование такого планетарного процесса, как революция, – будет заведомо ничтожным.
Как бы ни шокировала сегодня практика этой злосчастной революции, недобросовестно отрицать тот простой факт, что революция готовилась в России много десятилетий подряд и произошла не потому, что германское правительство пропустило два поезда с политическими эмигрантами из Швейцарии в Россию. Стоит принять детективную точку зрения, рассматривать Октябрьскую революцию как диверсию против цивилизации – и мы уподобимся Ленину, возомнившему себя демиургом истории. Ленин демиургом не был; им не был даже Александр Македонский. Ленин явился своего рода медиумом, имперсональным порталом, через который в Россию транслировался код истории. Можно обвинять портал, но куда продуктивнее – изучить тот код, что был передан через этот портал. Разумеется, революция вызвана бесправным существованием массы народов России, но сверх того: потребность в радикальном изменении общественного уклада «от империи – к республике» стала в начале XX в. настоятельной потребностью повсеместно.
Но этого недостаточно. Объяснить революцию сиюминутным социальным резоном – значило бы свести события XX в. на уровень дворцового заговора. Убийство Распутина выгодно Англии, невыгодно Германии, ввергает Россию в войну, война меняет судьбы мира – такая теория существует; возможно, есть для нее основания; но кого это может вдохновить на симфонию? Дворцовый заговор не смог бы вдохновить тысячи художников и поэтов на искренние произведения.
Сказать, что вдохновило художников восстание 25 октября и принятые, как бы от лица народа, новые декреты – не точно; народный характер декретов (вне зависимости от того, как данные законы были извращены в дальнейшем, декреты звучали как воля всего народа) давал основания для надежд; но искусство не возникает как реакция на действия партии. В годы сталинизма подобная иллюзия питала умы партаппаратчиков: художников возили на стройки социализма, в том числе на Беломорканал, где работали заключенные, чтобы вдохновить работников искусства на свершения. Волю партии служилые художники выполняли, но получалось фальшиво. А непосредственно во время революции – у художников получалось искренне.
Так искренне вышло потому, что первые декреты советской власти подытожили давно сказанное, то, что было сформулировано искусством много десятилетий и даже столетий назад. Причем сформулированы эти требования к обществу были вовсе не в России, но во всем мире.
И Блок, и Филонов, и Петров-Водкин, и Пастернак, и Шагал, и Маяковский, и Татлин, и Хлебников, и Есенин – все те, кто «принял революцию», приняли не только советскую власть (в самой власти все они без исключения разочаровались – кто раньше, кто позже), но приняли то, что было значительнее и важнее условной «гегемонии пролетариата».
То, что было записано в законах Октября касательно «мира – народам», «земли – крестьянам» и «хлеба – голодным», было сказано Львом Толстым в романе «Воскресение» (не удержусь, чтобы не сказать: роман писался десять лет, было время подумать – а думал не кто-нибудь, а Толстой), но что еще важнее – это же было сказано Томасом Мором, Томмазо Кампанеллой, Джордано Бруно, Питером Брейгелем, Уильямом Шекспиром и Мигелем Сервантесом.
Коль позабудет мир «мое», «твое»
Во всем полезном, честном и приятном,
Я верю, раем станет бытие,
Слепое чувство – зрячим, не развратным,
Высоким знаньем – тупость и лганье,
И гнет тирана – братством благодатным.
Какой простой рецепт! Неужели, если отменить собственность и тиранию жадных, то так именно и получится? Сравните эти строчки с другими:
Чтоб день,
который горем старящ,
Не христарадничать, моля,
Чтоб вся
на первый крик:
– Товарищ! —
Оборачивалась земля.
Чтоб жить
не в жертву дома дырам,
Чтоб мог
в родне
отныне
стать,
Отец,
по крайней мере, – миром,
Землей, по крайней мере, – мать.
Автор первого стихотворения – Томмазо Кампанелла, второе стихотворение написано Владимиром Маяковским. Между этими произведениями – промежуток в триста лет, но написаны они про одно и то же, причем одними и теми же словами. Отмените власть вещей и денег, отмените стяжательство и эгоизм – и наступит жизнь, достойная свободных людей. Концепцию Кампанеллы пересказать тем проще, что автор нарочно излагает ее конспективно, словно Ленин – «Апрельские тезисы». Книга написана торопливо, как руководство к действию.
И Чернышевский, и Грамши, и Маяковский – с упорством отчаяния возвращались к той же мысли: нельзя спастись в одиночку; расслоение общества на страты и классы неизбежно ведет к рабству; невозможно принять личную свободу, когда другой – раб; нельзя согласиться на то, что благо распределяется неравномерно. И если крайнее средство достижения равенства – восстание; что ж, значит, нужно восстание. Чернышевскому принадлежит шокирующая фраза (из «Прокламации барским крестьянам») – «Меня не испугают мужики с дубьем». Эту фразу каторжанину Чернышевскому не раз ставили в вину. Для художника Филонова, сделавшего своим героем именно мужика, обликом схожего с деревянной колодой, – эта фраза была аксиомой. Гуманизм Ренессанса оспаривает доктрину либерализма, провозглашающего движение к свободе – индивидуальным правом личности. Чтобы быть подлинно свободным, считает гуманист, надо освободить соседа; но если твой сосед – «неотесанный» мужик (см. картину Филонова «Рабочие»)? Неотесанного тоже освобождать? Гуманист обязан ответить утвердительно.
Отдельной от другого свободы не существует – любопытно, что к такому мнению многие мыслители приходят, находясь в заключении (Бруно, Кампанелла, Чернышевский, Грамши, Бланки – сидели в тюрьмах десятилетиями), то есть в тот момент, когда потребность в личной физической свободе предельно высока. Я напомню еще один пример, крайне далекий от революционной борьбы, но родственный в сущностном понимании противопоставления «свободная личность – и многие несвободные». «Баллада о Редингской тюрьме» Оскара Уайльда написана человеком, осужденным не за политические взгляды, но за гедонизм и поиск запретных наслаждений; трудно вообразить субъекта менее близкого проблемам «большинства», нежели Оскар Уайльд: он уникален и это декларирует. И однако, находясь в заключении, поэт понимает, что страдание и любовь, несвобода и небытие – делают всех равными. Нет уникальной судьбы, но каждый свободен в меру свободы соседа. Сколь далеко такое понимание от барственного «я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был». Для Филонова разницы между своей судьбой и судьбой неотесанного мужика, которого надо освободить – не существовало.
