То, что абстракция «народ» крайне выгодна для любых махинаций, известно давно; революционерам это стало понятно немедленно после захвата власти. Экспроприация собственности у империи в пользу так называемой национальной, народной собственности была первым трюком.
Схожий трюк был проделан во время Великой французской революции с отчуждением имущества у духовенства и передачи такового в национальное пользование. Были введены денежные ассигнации на астрономическую сумму, которая соответствовала стоимости земель духовенства. Этими условными бумажками государство расплатилось с нацией за имущество духовенства, перевела имущество в государственную собственность, а сами ассигнации аннулировала. Сходный трюк с ваучерами, залоговыми аукционами и народным имуществом был проделан в постсоветской России. Кормление государственных чиновников под видом изъятия имущества в пользу абстрактного «народа» – лишь один из трюков: именем народной абстракции государство всегда совершает конкретное зло.
Когда абстракция используется именно в этих целях (в других целях абстракция никогда не использовалась), роль так называемого авангарда, произносящего абстрактные призывы и пользующегося абстрактными заклинательными методами, – возрастает неимоверно. Абстрактное искусство в начале века цветет пышным цветом одновременно (и благодаря) всевозможным спекуляциям в отношении понятий «демократия» и «народ».
«Авангардисты» вслед за Лениным уверились в том, что «нового человека» – «пролетария» можно создать, вырастить, воспитать. Соткалось из воздуха убеждение, что из крестьянина, матроса и солдата можно создать гегемона-пролетария, если показывать невежественному человеку не Рафаэля с Леонардо, но квадратики и полоски и читать ему не Толстого с Пушкиным, а нелепые сочетания звуков «дыр-бул-щил». Почему эта галиматья пробудит нечто хорошее в неграмотном человеке, неясно; однако верилось, что такое воспитание (вообще говоря, абсолютно бездарное) нужно. Возможно, тайное желание состояло в том, чтобы пробудить в невежественном человеке первичные, животные инстинкты, возбудить его сигнальную систему. Как бы то ни было, эта система воспитания себя не оправдала, – класс «пролетариат», двигатель истории, не возник.
Повторяя тот же принцип алхимического выращивания социальной страты, спустя семьдесят лет в России решили вырастить отсутствующую городскую буржуазию (коей не было, как не было и пролетариата). Когда социалистическую империю уничтожили, чтобы вернуться к капитализму, то столкнулись с той же проблемой, что Ленин и Филонов: пролетарской революции не хватало пролетариата, а капиталистической контрреволюции не хватало буржуазии. Точь-в-точь по тому же принципу, по какому пролетария воспитывали квадратиками, решили вырастить из невежественного фарцовщика – буржуа путем приобщения его к искусству. Ирония истории состояла в том, что снова, во второй раз, решили прибегнуть не к помощи классического искусства и системного образования, но к помощи так называемого авангарда, правда, в этот раз уж «второй волны» или, как выражался Булгаков, – «второй свежести». Тот, первый, авангард был революционным – затеянным ради того, чтобы создать пролетариат. Второй авангард был контрреволюционным и призван был создать «обеспеченный средний класс». Сызнова в воспитательных целях стали показывать неграмотным людям полоски и квадраты и читать нелепые строчки, ожидая, что таким образом появится просвещенная буржуазия.
И снова не преуспели.
Ни авантюра по образованию пролетариата из российского населения, ни авантюра по образованию буржуазии из него же – успехом не увенчались. Культура России пребывала в своем первозданном статусе, и абстрактные квадратики влиять на культурную генетику были не в силах. Аморфное состояние столь удобно для нужд начальства, что начальство постоянно напоминает населению о том, что люди – это прежде всего абстрактный «народ», а вовсе не «пролетариат» и «буржуазия». И представители народа (то есть власть, которая, по легенде, выбрана народом) формуют пластичную субстанцию толпы так, как выгодно.
Примечательна роль комиссариата, образованщины, жировой прослойки такого общества. Им поручено время от времени проводить своего рода курсы по преобразованию населения – то в пролетариат, то в буржуазию; но при этом они должны не слишком стараться. Комиссары справляются отлично: внедряют в население абстрактные сведения о некоем «современном» культурном процессе. Говорят о «современности» и «актуальности» те, кто не имеет образования, и говорят тем, кто не имеет никакого образования; затея обречена изначально.
Когда-нибудь, через сотни лет, исследователи спросят: почему для обучения «новому» сознанию использовали упрощенные, примитивные схемы (квадраты, пятна, полоски), а не сложные, духовно богатые примеры. Разве, желая развить разум человека, ему надо давать примитивные дикарские изделия, отбрасывая развитие на тысячелетия назад, – а не приучать его к интеллектуальному богатству? Это очень простой вопрос. Если решено поднять уровень культуры невежественной толпы, то что полезнее сделать: дать людям за образец дикарские значки или дать им интеллектуально сложные образы? Почему эпоха Возрождения, желая поднять культурный уровень, предельно усложнила информацию, внедряемую в зрителя, – а культура современная, якобы желая того же, – информацию предельно упростила?
Точный ответ на этот вопрос прозвучит оскорбительно для нашей эпохи.
Печальнее всего то, что примитивная знаковая система (ее ошибочно именуют «авангардом», хотя по сути это арьергард культуры), внедренная для повышения культурного уровня населения, – всегда населением отторгается. Знаковая система элементов есть не что иное, как язычество – но чужое язычество заимствовано быть не может. Чужая беспредметность остается на аморфной поверхности толпы, ненужная и неуважаемая. Ее легко отторгнуть в момент национального бешенства. Этим всегда пользуются, готовясь к войне.
Но Филонов же не такой! Филонов был гуманистом, самозабвенно служившим людям. Для него народ – не абстракция, абстрактные термины он страстно хотел наделить конкретным смыслом.
7
Вера в коммунизм заняла то место в сознании художника, где располагалась иррациональная вера в Бога; тем не менее Филонов настаивал на том, что коммунистические убеждения – строгая наука.
Филонов называл свое искусство «аналитическим»; употреблял слова «предикаты», «схоластика» «хронологически преемственная магистраль левого мирового искусства» и т. п., представляя работу мастерской (МАИ – мастерская аналитического искусства) как научные исследования. Ученики должны были вглядываться в поверхности предметов, чтобы разглядеть атомы, научиться видеть молекулярные структуры в однообразных плоскостях. На практике это означало рисование условных молекул там, где глаз ничего не видит.
«Аналитику» Филонов противопоставлял схоластике.
Он часто использовал определение «схоласт», желая сказать, что кубисты, Пикассо или обобщенный «салон» выполняют формальные задачи. По Филонову, схоластика – это убийство живой мысли. На самом деле средневековые схоласты были заняты тем же, чем был занят Филонов: искали обоснования веры, сопрягая веру с философией. Фома Аквинский писал свои «Суммы», своды рассуждений о вере, подкрепленные Аристотелем, чтобы, сплавляя иррациональное с рациональным, сделать веру объективным знанием. В этом смысле «схоластом» был как раз сам Филонов.
